Если это потеря памяти…Его месть теряет смысл точно так же, обретая привкус горькой несправедливости. Убийство невинной, пусть и в теле врага, — это не возмездие. Это низость, на которую он, как ему казалось, не был способен.
Он поднялся с койки с тихим стоном скрипнувших пружин и подошёл к узкому, похожему на бойницу окну. Лунный свет отливал холодным серебром на его неподвижном лице. Впереди, во тьме, высилисьтёмные крыши дворца — гигантского, спящего зверя, в чьём чреве таились все его боли и все его клятвы. Там, в одном из роскошных покоев, утопая в шёлках, спала Загадка. Ключ к его мести. Ключ, который он так яростно стремился повернуть, и который внезапно перестал подходить к замку.
Его конечная цель не изменилась. Не могла измениться. Императорская семья должна была ответить за всё. Кровь его семьи требовала отмщения. Но теперь путь к этой цели был окутан густым, непроглядным туманом, в котором таились незнакомые очертания и новые, неизвестные ловушки.
Он должен был быть осторожен. Осторожнее, чем когда-либо прежде. Он должен был отбросить ярость и дать волю холодному, безжалостному анализу. Наблюдать. Подмечать каждую мелочь, каждую интонацию, каждую тень в глазах. Изучать. Как учёный изучает странный, новый вид, пытаясь понять его повадки, его страхи, его слабости. Пытаться понять, кто или что теперь носит имя Тан Лань.
А потом… потом предстояло самое страшное. Решить. Можно ли мстить тому, кто не виновен? Можно ли пролить кровь, в которой нет памяти о преступлении? Или… Или нужно сначала заставить её вспомнить? Вернуть ей всё украденное амнезией прошлое, все её злодеяния, всю её чёрствую сущность. Заставить её вновь стать той самой монструозной принцессой, которую он ненавидел всеми фибрами души? Чтобы его месть, наконец, вновь обрела свой истинный, горький, ядовитый вкус.
Эта мысль была самой тёмной из всех. Она была хуже любого прямого убийства. Она делала его не просто палачом, а мучителем, творцом страданий.
Он лёг обратно, уставившись в потолок. Сон бежал от него, как от прокажённого. Впереди была аудиенция у Императора. И он, как тень, должен был неотступно следовать за своей новой, непознанной, пугающе непредсказуемой госпожой. Игра изменилась до неузнаваемости. А он всё ещё не знал новых правил. Он даже не знал, кто теперь его противник. И впервые за долгие годы его железная уверенность дрогнула, уступив место ледяной, всепроникающей неуверенности.
Глава 10
Сон отступил от Тан Лань неохотно, как назойливый гость. Сознание возвращалось обрывками: сначала — ощущение невероятно мягкой перины, утопая в которой, казалось, можно забыть обо всех бедах мира. Потом — пробивающийся сквозь тяжёлые шторы солнечный луч, золотой и наглый. И наконец — тихое, почти неслышное присутствие у кровати.
Она приоткрыла один глаз, потом второй. Над ней склонилась встревоженная физиономия Сяо Вэй, держащая в руках маленькую фарфоровую чашу, расписанную изящными голубыми цветами. В чаше плескалась мутноватая жидкость цвета слабого чая.
— Доброе утро, госпожа, — прошептала служанка, почтительно протягивая сосуд. — Освежитесь.
Тан Лань, всё ещё находясь во власти утренней задумчивости и груза вчерашних тревог, машинально приняла чашу. Мозг, ещё не до конца проснувшийся, лихорадочно пытался сопоставить увиденное с известными данными. Чашка утром? Чай! Конечно, утренний чай. Как мило. Как цивилизованно. В её мире кофе машина делала противный громкий звук, а здесь — тихий, элегантный ритуал.
Она кивнула Сяо Вэй с видом знатока, оценивающего редкий сорт, и, задумчиво глядя куда-то в пространство, поднесла чашу к губам и сделала полноценный, большой глоток.
Мир остановился.
На её язык хлынула волна такой адской, такой неописуемогорькой, вяжущей и откровенно странной жидкости, что сознание протрезвело мгновенно и безоговорочно. Это не был чай. Это было похоже на попытку прополоскать рот жидкостью из болота, в котором вымачивали старые сапоги и целебные травы с ярко выраженным антисептическим эффектом.
— Пфффууу! —
Звук был сдавленным и крайне неэстетичным. Тан Лань, не в силах сдержать рвотный позыв, выплюнула злосчастную жидкость обратно, прямо на шелковое покрывало, широко раскрыв глаза от ужаса и недоумения.
Сяо Вэй застыла с идеально круглыми, как блюдечки, глазами. Её лицо выражало такую степень чистого, неподдельного ужаса, будто она только что увидела, как госпожа спокойно съела живого паука.