Лу Синь, шедший за ней тенью, видел её спину — прямую, высокую, не сломленную этим решением, которое должно было стать сокрушительным ударом. Она не сутулилась, не плакала, не дрожала от ярости. Она просто шла. И его собственная ненависть, чёрная и клокочущая, снова с грохотом ударилась о непреодолимую стену тотального недоумения.
Кто эта женщина? — вновь застучало у него в висках. Что за дух вселился в это тело? И что, в конце концов, мне теперь со всем этим делать?
Месть внезапно стала невероятно сложной, когда твоя жертва с облегчением соглашается с наказанием. Это было как пытаться задушить человека, который радостно подставляет шею.
Глава 12
Тихий сад, утопающий в нежном аромате слив, внезапно наполнился звуком, который резанул слух своей фальшивой сладостью, словно кто-то пролил на ковёр патоку.
— Сестрица! Не хочешь ли разделить со мной чашечку чая? — пропел неестественно-медовый голос.
Снежа медленно обернулась, как героиня в замедленной съёмке, чувствуя, как по спине пробегают мурашки. Перед ней стояла молодая женщина, похожая на конфетку в пастельной обёртке. Всё в ней было нежным: цвета платья, шелка, даже тени на веках. Всё, кроме выражения лица. Иноса. Нос был солидным, выдающимся, архитектурным сооружением, явно претендующим на звание главного украшения лица. Глаза, напротив, были маленькими и острыми, как у бурундука, подсматривающего за чужими запасами.
Она говорила почти сквозь зубы, с явной, плохо скрываемой неприязнью, но в уголках её губ плясала капелькарадостного, коварного злорадства, будто она только что подложила сестре лягушку в постель и теперь ждёт скандала. Она старательно вытягивала шею и расправляла плечики, пытаясь казаться выше и величественнее, но Тан Лань, к её явному разочарованию, всё равно возвышалась над ней на целые полголовы.
Снежа смотрела на эту изысканную куклу с лёгким недоумением, мысленно перебирая каталог лиц из своих обрывочных воспоминаний. Пока рядом с пастельной дамой не возникла тень служанки, которая что-то быстро и подобострастно прошептала ей на ухо. И Снежа уловила ключевое слово: «вторая госпожа».
А, вот она, — громыхнуло в голове Снежи. Вторая сестра. Средняя. Тан… как её? А, да, Сяофэн. Та самая, чей женишок-красавчик, начальник бюро, так испугался моего прикосновения, будто я не принцесса, а прокажённая.
Мысли в её голове замелькали быстрее, чем осыпающиеся лепестки сливы.
Так, стоп. Я была уверена, что это она меня и толкнула! Всё сходилось: её бойфренд — начальник, он и отвлёк моего телохранителя… идеальное алиби. Но… но Ван Широнг сказал, что я разговаривала с сестрой перед тем, как свалиться в воду. А с кем же тогда я ругалась в своих видениях? Я явно видела ссору, чьё-то злое, перекошенное лицо… Неужели с третьей, младшей? Чёрт побери, удариться бы головой ещё раз, да посильнее, чтобы память вернулась побыстрее и яснее… А то чувствую себя детективом в театре абсурда, где все подозреваемые — мои родственницы, а единственная улика — моя собственная раздробленная память.
На её лице, однако, не дрогнул ни один мускул. Она лишь слегка склонила голову, изображая вежливый интерес.
— Чай? — переспросила она, и в её голосе звучала лёгкая, наигранная задумчивость. — А он, чай, случайно, не из той же коллекции, что и полынный ополаскиватель для рта? Просто хочется быть уверенной в конечном пункте назначения напитка.
Сяофэн лишь хлопнула глазами.
Тем временем Тан Сяофэн щебетала о чём-то незначительном: о дуновении ветерка, о новой музыкантше при дворе, чья игра, по её мнению, напоминала звуки удушаемой кошки, о дурацких сплетнях про какую-то придворную даму. Её слова были лёгкими и пустыми, как пушинки, и так же быстро уносились ветром. Снежа почти не слушала, лишь кивала с видом глубокой задумчивости, погружённая в анализ куда более интересных вещей: мотивов, способов убийства и того, как эта женщина умудряется говорить, не двигая своим величественным носом.
Она машинально взяла изящную фарфоровую чашку, поднесённую служанкой, и отпила большоглоток, не прикрывая рукавом рот, как это с жеманной, отработанной до автоматизма грацией делала её сестра. Тан Сяофэн тут же заметила оплошность. Её маленькие, бурундучьи глазки сузились, а взгляд стал колючим, как иголки кактуса. Для неё это был не просто промах в этикете — это был признак чужеродности, слабости, над которой можно было посмеяться.