Тан Лань сидела с видом светской дамы, исполняющей свой долг, но её разум более не мог сосредоточиться. Мысли, подхлёстываемые внезапной догадкой, вновь понеслись вскачь. Значит, после разговора со второй сестрой ко мне подошла кто-то ещё… Третья госпожа? Но зачем? Или… кто-то совсем другой? Придворная дама? Наложница? Каждый вопрос был острым, как клинок, но монотонная, унылая музыка затуманивала их лезвия, обволакивая чувством безысходности и сладкой, удушающей тоски.
Ей стало невыносимо скучно. В клане всегда кипела жизнь: лязг оружия на тренировочном плацу, долгие патрули, во время которых можно было болтать о чём угодно, уютное утомление после починки снаряжения, дурацкие шутки и потасовки с другими учениками… А здесь… Здесь нужно было просто сидеть. Сидеть и делать вид, что получаешь наслаждение от того, что какой-то несчастный человек часами выщипывает одну и ту же тоскливую мелодию, пока твой собственный ум разрывается от куда более важных загадок. Это была пытка утончённостью, и Тан Лань готова была вновь топнуть ногой — уже от скуки.
Её взгляд, томный и полный неизбывной тоски, скользнул по свиткам, аккуратно разложенным на лаковом столике из красного дерева. Каждый сверток манил её обещанием побега — в мир знаний, интригующих загадок или, на худой конец, просто в иную реальность, где не приходилось часами слушать унылое треньканье. О, как бы она сейчас читала! Погрузившись в текст с головой, забыв о притворстве и условностях… Но нет. Она не могла. Эта простая, банальная свобода была для нее запретным плодом.
И это осознание своей добровольной пленности, этой тотальной беспомощности, которую приходилось тщательно скрывать под маской почтительности, жгло её изнутри сильнее, чем любая физическая рана. Это была пытка томительной праздностью, утонченной и оттого ещё более невыносимой.
Не в силах сдержать наплыва досады, Тан Лань с силой поморщилась и принялась тереть виски кончиками пальцев, будто пытаясь втереть в себя крупицы здравого смысла или же выдавить из головы навязчивую мелодию. А затем громко, на весь сад, выдохнула — звук, в котором смешались разочарование и бессилие.
Этого оказалось достаточно. Музыка опять оборвалась, на сей раз с жалобным дребезжанием струны. Музыкант замер, безуспешно пытаясь стать частью пейзажа. Хор слуг вновь обратился в каменные изваяния, на их лицах застыл немой и панический вопрос: «В чём на сей раз наши немые провинности?»
Эти вечно испуганные взгляды, эта гробовая тишина, нарушаемая лишь шепотом листьев, эта подавляющая, давящая роскошь и вынужденное безделье — всё это, словно тиски, сжимало её сердце. Она была птицей в золотой клетке, где даже взмах крыльев воспринимался как угроза устоявшемуся порядку вещей.
Внезапно, словно пружина, долго сжимавшаяся в тисках условностей, Тан Лань резко встала. Шелковые подушки, верные спутницы её вынужденного безделья, были отброшены с таким пренебрежением, словно это были не предметы роскоши, а оковы. Движение её было порывистым, резким, донельзя несвойственным той чопорной и сдержанной госпоже, какой её знали обитатели дворца. Ошеломленный евнух позади неё инстинктивно отпрянул, будто перед ним возникло неожиданное и опасное явление природы.
— Надоело! — провозгласила она громко и четко, отсекая одним махом все хитросплетения придворного этикета. Её голос, прозвучавший как удар хлыста, разрезал умиротворённую атмосферу сада. — Я хочу гулять по городу! Сейчас же!
Эти слова повисли в воздухе, густыми и невообразимыми, словно свинцовые облака. Они повергли всё окружение в состояние, близкое к кататонии. Гулять? По городу? Первая госпожа? Без торжественного выезда, без освящённой традицией причины? Просто так, по велению скуки? Это было настолько немыслимо, так радикально выбивалось из всех сводов правил, что даже всепоглощающий страх на мгновение отступил, смытый волной чистого, беспримесного изумления.
А Тан Лань, не дав им опомниться, уже повернулась к своему верному теневому, Лу Синю. Стражник стоял, у входа в беседку, его поза была воплощением готовности и дисциплины.
— Готовься, стражник, — бросила она, и в её голосе звенела сталь, не терпящая возражений. — Мы выходим.
И в этих простых словах звучал не приказ, а глоток долгожданной свободы, сметающий на своём пути все преграды этикета.
Глава 16
Выход первой госпожи в город напоминал небольшой, но до крайности чопорный кортеж, движущийся сквозь шумную вольницу улиц подобно холодной, молчаливой ладье, плывущей по бурной реке. Две служанки, включая бдительную Цуй Хуа, чей взгляд метался как стражничий меч, пара бесстрастных евнухов и неотступная тень Лу Синя — все они окружали Тан Лань, создавая вокруг неё невидимую, но ощутимую стену отчуждения, отгораживающую её от живой, пульсирующей жизни рынка.