Внутри же этой стены бушевала тихая буря. Снеже приходилось сжимать себя изнутри, заковывая природное любопытство в ледяные доспехи чужого высокомерия. Её так и тянуло — остановиться у каждого второго лотка, потрогать пальцами грубую ткань, вдохнуть полной грудью пьянящий коктейль из ароматов пряностей, рассмотреть замысловатые игрушки, вырезанные руками мастеров. Но она помнила: она — Тан Лань. Хмурая, высокомерная, презирающая толпу принцесса. Её удел — лишь изредка позволять себе короткий, равнодушный взгляд на что-то особенно яркое, в то время как внутри всё её естество кричало от неподдельного интереса.
Это было мучительно. Как надеть на себя тесные, неудобные доспехи, сквозь которые почти ничего не чувствуешь, кроме тяжести собственной маски. В её душе поселилась тихая, ноющая грусть от этого добровольного заточения в чужом, чопорном образе.
И тут она их увидела. В плетёной корзине у пожилой торговки, чье лицо было испещрено морщинами, как картой прожитых лет, лежали странные, мохнатые, красновато-коричневые фрукты, до смешного похожие на свернувшихся клубком спящих ежиков. Снежа никогда таких не видела. Её любопытство, словно натянутая тетива, вдруг пересилило всю осторожность. Сделав пару небрежных шагов к лотку и стараясь придать лицу выражение снисходительной заинтересованности, она указала на диковинку кончиком веера.
— Что это за плоды? — спросила она, и её голос, к собственному ужасу, прозвучал чуть менее ледяно и чуть более заинтересованно, чем диктовала роль хмурой аристократки.
В этот самый миг, когда её маска на мгновение дала трещину, обнажив живой интерес, пространство вокруг исказилось. Мимо, рассекая толпу с напором барбизонского кабана, движимого важностью собственной персоны, прошёл грузный мужчина в дорогих, но лишённых изящного флёра дворцовых одеждах — типичный чиновник средней руки или разбогатевший торговец, имеющий дела с казной. Он явно куда-то спешил и, не удостаивая окружающих взглядом, грубо толкнул торговку плечом, как отодвигают надоевшую ветку на тропинке.
— Ай! — вскрикнула женщина, и её вопль, короткий и полный боли, был похож на треск сухой ветки. Плетёная корзина выскользнула из её ослабевших пальцев. Диковинные мохнатые фрукты, эти смешные ежики, покатились по грязной мостовой, превращаясь в жалкий, пыльный мусор.
На лице торговки застыл немой ужас. Она уже мысленно прощалась не только с товаром, но и с надеждой на пропитание, с крохами заработка, которые должны были стать наградой за долгий день.
И в груди Тан Лань что-то щёлкнуло. Терпеливо собиравшаяся неделями подавленная тоска, вся горечь фальши, вся ярость от несправедливости этого невыносимого мира, где сильные безнаказанно обижают слабых, вырвалась наружу одним яростным, очищающим порывом. Лёд высокомерия растрескался, обнажив стальную волю.
— Эй, болван! — её голос, обычно томный и низкий, прозвучал резко и властно, как удар бича, заставляя всех окружающих вздрогнуть и инстинктивно замолкнуть. — Куда прешь, не видя ничего вокруг? Вернись и извинись перед ней! Немедленно!
Мужчина, уже было растворившийся в толпе, обернулся, готовый огрызнуться на дерзкую незнакомку. Но его взгляд скользнул по дорогим, безупречного кроя одеждам, оценил свиту, замер на мрачной, как грозовая туча, фигуре стража за её спиной. Наглая самоуверенность в его глазах мгновенно утонула, сменившись растерянным, а затем и откровенно испуганным пониманием. Он замер в нерешительности, словно букашка, внезапно оказавшаяся под сапогом.
А Тан Лань, не дожидаясь его реакции, уже склонилась над грязной мостовой. Её движения, лишённые привычной изнеженной грации, были резкими, угловатыми, полными возмущения — благородного гнева, пожиравшего все условности. Она, не глядя ни на кого, принялась собирать рассыпанные мохнатые плоды, один за другим возвращая их в плетёную корзину.
Зрелище это было настолько немыслимым, что повергло всё окружение в состояние, близкое к катарсису. Слуги и евнухи застыли с каменными, ничего не выражающими лицами; их сознание, воспитанное в строгих иерархиях, отказывалось воспринимать происходящее: Первая госпожа. На коленях. Поднимает фрукты с земли. Собственными руками. Это был апокалипсис в миниатюре, крушение всех основ мироздания.
Но настоящая драма разворачивалась в душе Лу Синя. Его мир, выстроенный на фундаменте ненависти и долга, рушился окончательно и бесповоротно. Его рука инстинктивно легла на рукоять меча, когда её властный крик прорезал воздух — старый рефлекс, выточенный годами службы. Но что ему было делать? Защищать её от… её собственного, пусть и шокирующего, порыва? Он видел, как тонкая ткань её дорогих, расшитых рукавов безжалостно пачкается в уличной пыли. Внутри него бушевала немая буря. Это унижение её собственного достоинства! Её статуса! Почему она это делает?