Та, всё ещё потрясённая неожиданной заботой и роскошью тёплой шали на своих плечах, лишь молча, с огромными, полными слёз глазами, покачала головой. Её пальцы судорожно сжали края мягкой ткани, словно пытаясь ухватиться за якорь спасения в этом бушующем море ужаса и несправедливости. В этом молчаливом жесте было больше благодарности и доверия, чем в тысячах слов.
Тан Лань медленно поднялась с колен, её движения были плавными и исполненными внезапного, леденящего достоинства. Её взгляд, скользнув по ещё дрожащей Сяо Вэй, укутанной в шаль, переместился на Шэнь Юя, который всё ещё стоял поодаль, бледный, уничтоженный и абсолютно беспомощный. Выражение её лица снова претерпело метаморфозу. Бушующий гнев ушёл, испарился, сменившись холодным, почти вежливым, но оттого не менее страшным спокойствием. Она даже попыталась изобразить на своих губах нечто, отдалённо напоминающее улыбку, но получился скорее оскал учтивого хищника, показывающего зубы.
— Повезло вам, господин Шэнь Юй, — произнесла она, и её голос, ровный и чёткий, звенел скрытой сталью. — Моя служанка не пострадала. Физически. Мы уходим.
Она сделала несколько бесшумных, уверенных шагов к выходу. А затем обернулась, чтобы бросить через плечо последнюю фразу, отточенную и убийственную, как удар отравленного кинжала в спину:
— И на будущее, будьте столь любезны, любые вопросы, касающиеся моих людей, обсуждать исключительно сначала со мной. — Она сделала крошечную, издевательскую паузу, давая словам впитаться. — Хотя, если быть совершенно честной, я бы искренне предпочла больше вас не видеть. То, как вы ведёте… расследование, — она произнесла это слово с лёгкой, уничижительной насмешкой, — моего недавнего падения в озеро, мне вполне достаточно, чтобы составить исчерпывающее мнение о вашей… простите, некомпетентности. Поэтому, пожалуйста, сделайте одолжение и избавьте нас обоих от необходимости этих лишних и абсолютно бесполезных встреч.
Её слова повисли в воздухе, завершая разгром. Это был не просто выговор. Это был полный и окончательный приговор его репутации и надеждам, произнесённый с ледяной вежливостью, которая жгла куда сильнее крика. Развернувшись, она вышла, оставив его в гробовой тишине «разрушенного» бюро.
Она развернулась с царственным видом и вышла из проклятого места, крепко держа за руку закутанную в мягкую шаль Сяо Вэй. Лу Синь замыкал это необычное шествие, неся оставшиеся свёртки с покупками — немыми свидетелями того, как мир в очередной раз перевернулся с ног на голову.
Они шли по коридорам молча. Лу Синь шагал рядом с госпожой, и его разум, обычно ясный и дисциплинированный, представлял собой полный хаос. Он переваривал увиденное обрывками, как плохо усвоенный урок: её ослепительную, разрушительную ярость; её хлёсткое, безжалостное унижение Шэнь Юя; её внезапную, почти материнскую нежность к служанке; и, наконец, её ледяное, вежливое презрение в финале. Он чувствовал на своих плечах непривычную, но приятную тяжесть новой шали — тёплой, тёмной, с волчим мехом. Для стражника. Она купила её. Ему.
Он странно себя ощущал. Не в физическом смысле — шаль была прекрасна, грела и лежала идеально. Он ощущал себя… по-другому внутри. Его сердце, привыкшее годами сжиматься лишь от едкой ненависти и жажды мести, теперь сжималось от чего-то непонятного, тёплого и тревожного одновременно. От одного её небрежного слова — «красавчик» — он до сих пор не мог прийти в себя и не надел обратно свой шлем. Холодный вечерний ветерок касался его всё ещё пылающих щёк, но он почти не чувствовал холода, оглушённый жаром, идущим изнутри. Он шёл, и мир вокруг казался иным — более сложным, более пугающим и… более живым.
Почему? — этот вопрос вбился в его сознание, как раскалённый гвоздь, не давая покоя. Почему она проявляет заботу и о нём? Перевязала его рану своими, казалось бы, неприспособленными для этого руками. Назвала его… этим словом, от которого до сих пор горели уши. Подарила шаль, словно он не безликая тень, а человек, которому может быть холодно. Почему она заступилась за служанку — это ему было хоть как-то понятно, в этом был порыв, ярость, защита своего. Но он? Он вёл себя всё это время отстранённо, холодно, почти враждебно. Почему же ей захотелось с ним говорить, шутить, делить молчание?
Он привык к простым, чёрно-белым чувствам. Они были его опорой, его броней. А сейчас его изнутри разрывало нечто сложное, спутанное, многогранное. Это была гремучая смесь шока от её непостижимых поступков, полного недоумения, щемящей, неловкой благодарности за шаль и за… то самое слово, и — острее всего — стыда. Гнетущего, унизительного стыда за свою слепую, безрассудную ненависть, которая, он теперь с ужасом начинал подозревать, могла быть направлена не на того человека. Не на ту женщину, что шла сейчас рядом.