Но он не успел ничего добавить, не успел увидеть отражения своих слов на её лице. Внезапно, неожиданно для них обоих, Тан Лань сделала стремительный шаг вперёд и обняла его.
Это было быстро, неловко, лишено всякой грации. Она не прижалась к нему, а просто обвила его руками на одно короткое, вечное мгновение, положив голову ему на грудь, прямо на тёплую шерсть шали, которую сама же ему и подарила. Это был не жест утешения или страсти. Это был жест… понимания. Молчаливого, абсолютного признания его боли и своей собственной вины, которую она, возможно, ещё не осознавала до конца, но уже чувствовала всеми фибрами души. И в этом внезапном, неловком прикосновении было столько тихого отчаяния и попытки разделить тяжесть, что он застыл, парализованный, его гнев и ненависть разом потеряли почву под ногами.
Его мир сузился до одной точки. До того внезапного, немыслимого тепла, что проникло сквозь слои шерсти, стали и закалённой плоти прямо к оголённым нервам его души.
Оно было… живым. Таким простым и таким сложным одновременно. Тепло её тела, лёгкое и хрупкое, казалось, жгло его сильнее любого пламени. Он чувствовал его через ткань своей одежды, тонкое, пульсирующее, настоящее. Оно было полной противоположностью холодному металлу его доспехов, ледяному камню дворца, морозному воздуху ночи.
Это тепло говорило о хрупкости жизни, о которой он давно забыл. О том, что под всеми этими слоями — шёлком, высокомерием, яростью, болью — она была просто живым существом. Хрупким, как птица, прижавшаяся к нему в поисках укрытия от бури.
Он замер, не дыша, боясь пошевелиться, чтобы не спугнуть это мгновение, не разрушить этот хрупкий, невозможный мост, возникший между ними. Его собственное тело, привыкшее к напряжению и готовности к бою, внезапно ощутило чужую слабость, доверие, которое было страшнее любой атаки. И этот жар, этот простой человеческий жар, растапливал лёд вокруг его сердца с пугающей, необратимой скоростью.
— Прости, — тут же отшатнулась она, словно обожжённая собственным порывом, смущённая до самой глубины души. Её щёки залились густым румянцем, и она поспешно отвела взгляд, уставившись куда-то в тень под своими ногами. — Я не должна была… это неподобающе. Просто… — голос её дрогнул, став тихим и уязвимым, — мне сейчас очень нужен был кто-то рядом.
Она стояла, опустив голову, как преступник, ожидающий приговора. Вся её поза выражала готовность к его гневу, к ледяному отторжению, к колкому замечанию, которое должно было вот-вот обрушиться на неё и восстановить привычные, чёткие границы между госпожой и стражем.
Лу Синь застыл. Он был парализован. Всё его существо всё ещё ощущало мимолётное, но жгучее эхо её тепла — легчайшее прикосновение её щеки к грубой шерсти шали, слабый, тёплый вес её тела, прижавшегося к нему на одно короткое мгновение. Он чувствовал запах её волос — чистый, простой, без всяких удушливых дворцовых духов, запах ветра и чего-то свежего, что странно контрастировало с её роскошными одеждами.
А ещё он чувствовал, как яростный, привычный шторм ненависти и гнева внутри него, бушевавший ещё секунду назад, внезапно… затих. Стих, ошеломлённый, сбитый с толку этим простым, искренним, абсолютно человеческим жестом. Не было расчёта, не было коварства — лишь чистая, незащищённая потребность в близости. И это обезоруживало его куда сильнее, чем любое проявление силы. Он стоял, не в силах вымолвить ни слова, чувствуя, как почва уходит у него из-под ног, а все его старые убеждения трещат по швам.
— Думаю, мне надо прилечь, — тихо, почти беззвучно выдохнула она, её голос дрогнул, выдавая крайнюю степень усталости и душевной опустошённости.
Она медленно, двинулась в сторону своих покоев, её силуэт казался хрупким и беззащитным в сумраке ночи. Но в какой-то момент, сделав несколько шагов, она остановилась. Замерла на месте, будто наткнувшись на невидимую преграду. Затем, с невероятным усилием, повернулась к нему снова. Её глаза, всё ещё отуманенные слезами, смотрели на него с такой обнаженной надеждой и страхом, что ему стало физически больно.
— Лу Синь, — произнесла она, и её шёпот был слышен так же отчётливо, как крик. — Мне бы хотелось, чтобы рядом со мной был человек, которому я бы могла доверять. Который мог бы меня оберегать… а я его. — Она сделала крошечную паузу, словно сама пугаясь собственной смелости. — Я бы хотела, чтобы ты был этим человеком. Но я до сих пор не знаю твоих мотивов и мыслей. И меня это… пугает.
Он не ответил. Он не мог. Слова застряли у него в горле мёртвым, тяжёлым грузом. Он просто стоял, не в силах пошевелиться, глядя на её склонённую голову, на тонкую шею, такую уязвимую в лунном свете. И впервые за многие годы его душа, всегда кипевшая яростью и жаждой возмездия, была абсолютно пуста. Пуста от ненависти. Пуста от мести. В ней не было ничего, кроме оглушительного, всепоглощающего непонимания. Непонимания её, её поступков, её боли, её внезапного доверия. И тишины. Гробовой, звенящей тишины, в которой эхом отдавались её слова.