Оно склонило голову набок, неестественно плавным движением, изучая Лу Синя, прислонившегося к стене. Казалось, оно видело не только его физическую оболочку, но и сам вихрь эмоций, бушующий внутри.
— Что случилось, хозяин? — голос послышался из-под сени капюшона, скрипучий, как трение старых ветвей в мёртвом лесу, но при этом полный неподдельного, почти детского любопытства.
Лу Синь не повернулся. Он замер, чувствуя знакомое, холодное присутствие, которое, казалось, вытягивало из него смятение, как яд из раны.
— Не сейчас, Мо Юань, — его голос прозвучал хрипло от сдавленных эмоций, но с привычной, отточенной властной ноткой, не терпящей возражений.
Но существо, Мо Юань, не унималось. Оно сделало бесшумный шаг вперёд, и его плащ из теней и перьев колыхнулся, не производя ни звука.
— Ваша ци… — его скрипучий голос стал проницательным, — она мечется, как загнанный зверь в клетке. Она пахнет смятением. Болью. Гневом… — оно сделало театральную паузу, — но не тем, чистым и яростным, что был раньше. Это иной гнев. Обращённый внутрь. На себя самого. — Ещё один шаг. — Что-то пошло не так? План требует корректировки?
Лу Синь резко обернулся. Его лицо, освещённое скудным лунным светом, пробивающимся в каморку, было искажено гримасой внутренней борьбы. В глазах, обычно холодных и непроницаемых, теперь бушевала настоящая буря — ярость, боль, растерянность.
— Я сказал, не сейчас! — рявкнул он, и его голос, грубый от сдерживаемых эмоций, прозвучал как удар кнута в гробовой тишине.
Мо Юань отступил на шаг с изящной, почти танцующей плавностью, но не испугался. Он лишь склонил голову на другой бок, словно учёный, изучающий особенно интересный и непредсказуемый эксперимент.
— Вы следили за ней? Принцесса…она сделала что-то? — его скрипучий голос приобрёл настойчивые, вкрадчивые нотки, будто тонкое лезвие, проникающее в щель доспехов.
Лу Синь закрыл глаза. Попытка сжать кулаки отозвалась острой, очищающей болью в содранных костяшках. Он глубоко, с усилием вздохнул, пытаясь втянуть в себя воздух и вместе с ним — утраченный контроль над собой и ситуацией.
Он произнёс это с трудом, сквозь стиснутые зубы, словно признаваясь в самом страшном, немыслимом преступлении.
— Корректируем план.
Из-под сени капюшона послышался тихий, шипящий звук, похожий на смех цикад или шелест высохших листьев.
— В какую сторону? — проскрипело существо с притворной невинностью. — В сторону более… медленной мести? Более изощрённой? Более мучительной?
— В сторону отсрочки, — резко, почти яростно оборвал его Лу Синь, снова поворачиваясь к холодной стене, показывая спину своему странному, нечеловеческому слуге. — Пока я не разберусь, что… кто она такая на самом деле. А теперь оставь меня.
Мо Юань замер на мгновение, его тенеподобная форма словно вобрала в себя всё недоумение и интерес. Затем он медленно, бесшумно, как сгусток самой тёмной ночи, отступил назад, к окну. Его очертания снова начали расплываться, терять форму, превращаясь в клубящуюся, живую тьму.
— Как пожелаешь, хозяин, — проскрипел он, и его голос уже звучал отовсюду и ниоткуда одновременно, растворяясь в воздухе.
С этими словами тьма сжалась в плотный, идеально чёрный шарик, величиной с яблоко, и бесшумно выпорхнула в щель окна, словно её и не было.
Лу Синь остался один в полной тишине, с окровавленными, пульсирующими костяшками, с разбитым вдребезги планом мести и с новыми, пугающими, незнакомыми чувствами в груди.
Примечание.
Мо Юань (默渊) — Безмолвная Бездна
Глава 32
Атмосфера во дворце Тан Лань и впрямь претерпела разительную перемену. Воздух, ещё недавно густой и тяжёлый, словно пропитанный страхом и скрытыми угрозами, стал светлее, чище. Казалось, невидимые, но ощутимые шторы, веками копившие в себе пыль раболепия и ужаса, наконец приоткрылись, впуская внутрь живительные струи свежего воздуха и солнечного света. Даже евнух, встречавший её у входа с привычно опущенной головой и застывшей в поклоне спиной, на сей раз осмелился поднять взгляд и робко, почти незаметно тронуть уголки губ тонкой, пробной улыбкой. И случилось чудо — госпожа не обрушила на него ледяной гнев или презрительную насмешку. Вместо этого её губы тронула лёгкая, по-настоящему добрая улыбка, от которой её глаза, обычно столь суровые, смягчились. Евнух замер, поражённый, а потом его собственное лицо, иссечённое морщинами лет службы, медленно озарилось искренней, почти растерянной радостью, словно первый луч солнца после долгой полярной ночи.