— Госпожа… вы… вы переживаете о нём? — прошептала она, не веря своим ушам. Ее губы едва двигались. — Обычно… обычно вы сами назначали такое наказание за куда меньшие провинности… Он жив, но едва. Дышал на ладан. Его… его выбросили за пределы дворца. Если выживет — и на том спасибо. У вас теперь новый страж, Лу Синь (鲁迅), — именно он то и вытащил вас из воды.
У Снежи похолодело внутри, будто ее окатили ледяной водой. «Выбросили за пределы дворца» с перебитой спиной и раздробленными внутренностями после пятидесяти ударов тяжелыми палками — это не наказание, это медленный, мучительный смертный приговор. Без крова, без помощи, под открытым небом.
Она сжала руки в кулаки, чувствуя, как её собственная, добрая, воспитанная в справедливости натура яростно восстаёт против чудовищной, обыденной жестокости этого мира. Гнев закипал в ней, чистый и жгучий. Она не могла исправить всё прошлое Тан Лань. Не могла воскресить мать или мужа. Но она могла попытаться изменить её настоящее. Прямо здесь и сейчас. С этого одного, маленького акта мелосердия.
— Сяо Вэй, — сказала она твёрдо, глядя на отражение в зеркале — на бледную, красивую, все еще чуждую ей женщину, в глазах которой теперь горел решительный, чужой для этого лица огонь. — Можешь найти его? Того стража. Узнай, где он, и помоги ему. Тайно. Дай ему денег из моих личных средств, найми лекаря, самого хорошего. Обеспечь, чтобы у него было где жить, пока не поправится. — Она сделала глубокий вдох. — И скажи… скажи, что это приказ принцессы Тан Лань. Ее личная воля.
Сяо Вэй замерла с нефритовой шпилькой в застывшей руке. Лицо ее стало белым как полотно. В её широких, испуганных глазах читалась целая буря эмоций: шок, животный страх, полное недоверие к происходящему и… крошечная, робкая, почти немыслимая надежда, что прорвавшийся луч света — не мираж. Она молча, завороженно кивнула, слишком потрясённая, чтобы вымолвить слово.
В этот момент девушка поймала в зеркале собственный взгляд. И она увидела в нём не озлобленную, надменную императорскую дочь, а себя — Снежу. Добрую, милую Снежу, которая по иронии судьбы оказалась в самом сердце вражеской крепости, запертой в теле самого ненавистного ее обитателя. И у которой появилась первая, крошечная, но очень важная цель.
Сначала — спасти невинного. Искупить одну, самую свежую вину этого тела.
Потом — разобраться со всем остальным. Со всеми остальными.
Воздух в императорском саду был прохладным и хрустально-прозрачным, словно его вымыл осенний дождь. Он пах влажной землёй, дымкой далёких костров и сладковатой горечью увядания. Снежа, теперь уже вынужденно — Тан Лань, сделала глубокий вдох, и на мгновение острая грусть от рассказа Сяо Вэй отступила, придавленная этой пронзительной, щемящей красотой.
Её, как и полагается высокой особе, сопровождали двое. Неподвижная, как скала, тень стража Лу Синя в нескольких шагах сзади. Его молчаливая, сконцентрированная ненависть была почти осязаема, она висела в воздухе тяжёлым, гнетущим плащом. И вторая служанка — та самая, с хитреными, всё оценивающими глазами, которую звали Цуй Хуа (翠花). Она суетилась рядом, то поправляя несуществующую складку на дорогих шелках госпожи, то ядовито, вполголоса комментируя работу садовников, чьи спины тут же сгибались ниже.
Снежа уже успела понять по испуганным взглядам и леденящей атмосфере в покоях, что настоящая Тан Лань была человеком своего положения и времени — строгой, холодной, сдержанной, вероятно, видящей во всём лишь повод для критики. Вот только Снежа такой не была. И притворяться ею с каждым часом становилось всё невыносимее.
Девушка замечала, как замирала и умирала жизнь в саду при её появлении. Две служанки, перешёптывавшиеся у пруда и делившие какие-то семечки, увидев её, бросились в противоположные стороны, как испуганные воробьи, чуть не роняя свои ноши. Садовник, аккуратно подметавший дорожку, замер в нелепой, застывшей позе, буквально уткнувшись лицом в землю, и не поднимался, пока они не прошли мимо, словно надеясь стать невидимым.
Её боялись. Искренне, до паники, до оцепенения. Это было неприятно, тошнотворно и бесконечно одиноко.
Но потом её взгляд упал на величественное дерево гинкго у восточной стены. Ярко-жёлтые, идеальные веерообразные листья один за другим отрывались от веток и кружились в медленном, изящном, почти ритуальном танце, устилая землю шуршащим золотым ковром.