Он ловил себя на диких, немыслимых, почти кощунственных порывах. На желании нарушить все правила, подойти и… просто погладить её по голове, как это делают с расстроенным, обиженным ребёнком, нуждающимся в утешении. Он жаждал снова услышать её смех — не тот, что звучал для чужих, а тот, настоящий, тихий и счастливый. Увидеть, как с её прекрасного, но такого скорбного лица наконец сходит эта маска безразличия и боли.
Его разум, вопреки воле, рисовал ещё более безумные картины. Он представлял, как обнимает её, прижимает к своей груди, закованной в доспехи, чувствуя под своими грубыми ладонями хрупкость её плеч, тонкость стана. Как шепчет ей на ухо тихие, неумелые, но искренние слова о том, что всё будет хорошо. Что он здесь. Что он не даст её больше никому обидеть. Что он уничтожит любого, кто посмеет причинить ей боль.
Эти мысли были настолько чужды ему, настолько пугающи своей силой и нежностью, что он сжимал кулаки до хруста, гнал их прочь, но они возвращались снова и снова, как наваждение. Он был воином, тенью, орудием мести. Не утешителем. Но вид её страдания превращал его в нечто иное — в кого-то, кто готов был сокрушить целый мир, чтобы вернуть ей покой.
Эти мысли были настолько чуждыми, такими пугающе новыми, что он тут же, с почти физическим усилием, гнал их прочь, чувствуя, как по его щекам разливается жгучая волна стыда. Он, мститель, чей разум годами был занят лишь кровавыми планами уничтожения, чьё сердце билось в такт ненависти, теперь мечтал о… утешении? О защите? О том, чтобы стать для неё тихой гаванью, надёжной опорой в этом бушующем море интриг?
Это казалось немыслимым кощунством. Изменой самому себе.
Но мысли возвращались, упрямые и навязчивые, как морской прибой, подтачивающий скалу. Это было какое-то трепетное, щемящее чувство, совершенно новое и оттого ещё более сильное, всепоглощающее. Её, эту хрупкую, загадочную женщину, чья душа, казалось, была соткана из боли и света, хотелось оберегать. Безоговорочно и яростно. Оградить от всего плохого, что таил в себе этот проклятый дворец. Спрятать от злых, ядовитых языков, от коварных сестёр, от равнодушного отца, от холодных расчётов могущественных кланов.
Он ловил себя на том, что его взгляд, всегда бдительный, теперь сканировал пространство вокруг неё с новой, гипертрофированной интенсивностью.
Каждый взгляд, брошенный в её сторону, каждый шорох, каждый намёк на опасность заставлял его мышцы напрягаться, готовые в любой миг превратиться в живую стену между ней и миром.
Он не понимал, что это. Или не хотел понимать. Признаться себе, что он, Лу Синь, чья жизнь была посвящена мести роду Тан, испытывает… это странное, сокрушительное чувство… к самой старшей дочери этого ненавистного рода — это было бы высшей, немыслимой формой предательства. Предательства памяти его забитой до смерти матери. Предательства его невинно убиенной сестры. Предательства всех тех лет, что он прожил, лелея в душе лишь ярость и боль. Это чувство стирало границы его собственной идентичности, угрожая разрушить всё, чем он был, и оставить на месте воина — растерянного, уязвимого человека, который отчаянно хочет защитить ту, кого должен был ненавидеть.
Это не она, — пытался убедить себя его разум. Та, прежняя, умерла в озере. Это кто-то другой. Но его сердце, его инстинкты, видели перед собой именно её. Тан Лань. И реагировали на её боль как на свою собственную.
Он стоял на посту у её дверей, когда она наконец удалилась в покои, сопровождаемая Ван Широнгом, и чувствовал, как эта тихая, всепоглощающая тоска по её благополучию съедает его изнутри. Он был влюблён. Глупо, безнадёжно, страстно влюблён в женщину, которой когда-то поклялся принести невыносимые страдания. И эта любовь была мучительнее любой ненависти.
Лу Синь стоял у резных дверей покоев Тан Лань, погружённый в тяжёлые, как свинец, размышления, когда его острый, тренированный слух уловил едва различимый шорох крыльев над головой. Он молниеносно поднял взгляд, сохраняя внешнюю невозмутимость. На фоне тёмного, беззвёздного вечернего неба кружил знакомый, зловещий силуэт. Мо Юань. Ворон описывал над ним неторопливые, но явно нетерпеливые круги, его чёрные перья сливались с тьмой, лишь изредка отсвечивая синевой в лунном свете.
Лицо Лу Синя осталось каменной маской, но в глазах, скрытых тенью, мелькнуло раздражение. Он сделал несколько бесшумных шагов в сторону, в глубокую тень колоннады, чтобы скрыться от любопытных глаз возможных свидетелей, но так, чтобы резная дверь во дворец госпожи оставалась в его неусыпном поле зрения.