Сердце Снежи сжалось от внезапной, острой боли. Родной Дальний Восток. Величественные кедры, осыпающие спелые, пахучие шишки. И её братья и сёстры по клану, которые теперь тоже были как эти листья — мёртвые, опавшие навеки, растоптанные. Она невольно, повинуясь порыву, протянула руку, поймала один пролетающий, трепещущий листок и прижала его к груди, к шелку платья, чувствуя его прохладу и хрупкость.
Цуй Хуа тут же, как коршун, воспользовалась моментом.
— О, госпожа, этот жалкий, грязный листок осквернит ваши драгоценные одежды! Позвольте мне немедленно убрать эту мерзость! — она сделала резкий шаг вперёд, её пальцы с белыми ногтями потянулись, чтобы выхватить и выбросить листок.
— Отстань! — неожиданно резко, почти по-звериному, сказала Снежа, и служанка отпрянула, будто её ударили плетью. Но в голосе госпожи не было привычной злобы, лишь глубокая, неподдельная, идущая из самой глубины души грусть по утраченному дому. Цуй Хуа замерла в полном, абсолютном недоумении, не понимая, как реагировать на такую эмоцию.
А Снежа смотрела на золотой веер листа в своей ладони и думала. Кто мог толкнуть Тан Лань? Да кто угодно в этом опоясанном ненавистью змеином клубке! Отец, которому она — живое напоминание о потере и обуза. Младшая сестра, ревнующая к её формальному статусу первородной, хоть и нелюбимой. Какой-нибудь придворный, жестоко наказанный ею когда-то. Или… Лу Синь, который потом же меня и спас, чтобы избежать подозрений, например. Вариантов была тьма.
Она обернулась и посмотрела на него. Он стоял, вытянувшись в струнку, его взгляд из-под тёмного шлема был устремлён в пустоту где-то позади неё, но каждый мускул его тела был напряжён, как у готовящегося к прыжку тигра. «Ощущение, будто он ненавидит меня лично, всеми фибрами души. Хотя, кажется, тут меня ненавидят все, кому не лень.»
Мысли путались, голова шла кругом. А вокруг, словно насмехаясь, продолжали кружиться листья. Всё — и запах, и цвет, и этот хруст — напоминало ей о доме. О настоящем доме.
И вдруг её, словно волной, переполнило дикое, горькое и одновременно щемяще-радостное чувство — она жива. Она дышит. Она видит это небо, чувствует этот воздух. Казалось бы, всего несколько часов назад, она думала, что умрёт, что её мир рухнет навсегда.
Не думая больше ни о чём — ни об этикете, ни о подслушивающих слугах, ни о ненавидящем страже за спиной — она сделала нечто совершенно немыслимое, невозможное, немыслимое для Тан Лань.
Она подбросила золотой листок в воздух, крутанулась на месте, пытаясь поймать его, а потом, расставив руки, как крылья, побежала по дорожке, прямо через груды опавших листьев!
Дорогой шёлк её платья развевался за ее спиной как крылья, сложная причёска, уложенная с таким трудом Сяо Вэй, начала расползаться, высвобождая пряди иссиня-черных волос. Она бежала, поднимая целые тучи золотых листьев, и смеялась. Это был не привычный для дворца язвительный, колкий смех, а чистый, звонкий, по-детски искренний смех девушки, радующейся простым вещам — хрусту под ногами, свежести осеннего воздуха, самому факту существования.
В саду воцарилась гробовая, абсолютно мёртвая тишина, нарушаемая лишь её смехом и шуршанием листьев. Замерли птицы на ветках. Застыли на месте садовники, выронив грабли и метлы. Цуй Хуа стояла с открытым ртом, её обычно хитрое лицо выражало такое потрясение и ужас, будто она только что увидела, как сам император встал на голову и прочитал священную молитву задом наперёд.
Но самое нелепое и показательное произошло со стражем.
Его железная, отточенная годами выдержка дала сбой. Он дёрнулся вперёд, его рука инстинктивно, со скрежетом метнулась к рукояти меча. Его мозг, заточенный под одну единственную цель — ненависть и месть, — среагировал на внезапное, абсолютно неадекватное поведение «цели» как на прямую угрозу или изощрённую ловушку. Он сделал полшага, мышцы напряглись, как сжатая пружина, прежде чем суровая дисциплина и осознание места заставили его остановиться. Из-под его шлема вырвался короткий, резкий, шипящий выдох, больше похожий на яростное рычание загнанного в угол зверя.
Он смотрел на эту обезумевшую, смеющуюся женщину, бегающую по листьям, как сумасшедшая, и его ярость, его обида, его боль достигла нового, неведомого прежде предела. Она издевается. Она точно издевается надо мной. Она знает, что я здесь, и показывает мне, как она беззаботна и счастлива, пока моя мать гниёт в сырой земле из-за её прихоти.
Снежа, запыхавшись, остановилась, всё ещё улыбаясь, с румяными щеками и сияющими глазами. И только тогда она заметила абсолютно остолбеневших, побелевших слуг и ту почти физическую, гневную волну, исходившую от её стража. Волну, которая могла бы испепелить.