Повозки были в коричневых и желтых полосах, на удивление легкие, а у лошадей под мордами висели торбы с овсом, они жевали, фыркали и взмахами шелково шуршащих хвостов отгоняли мух.
Я ходил вокруг, читая имена и фамилии на повозках. Среди них было много цыганских и еще каких-то очень странных; одно мне особенно понравилось: Арон Шатцхаузер. Я пожалел, что табличка, на которой стояло это имя, была такой пыльной, и до блеска протер ее рукавом, а потом притворился, будто я тут просто играю, при этом незаметно приближаясь к воротам.
Ветер опять стих. И стало еще душнее, а острый лошадиный запах настолько сгустился в воздухе, что нашатырем шибало в голову, точно шипучкой. Я несколько раз чихнул, а когда, отчихавшись, открыл глаза, то увидел, что разбудил молодого парня, задремавшего в воротах перед деревянной будкой; он, моргая, смотрел на меня.
Я подумал, что лучше всего будет просто подойти к нему, поскольку он уже недоверчиво щурился, а я во что бы то ни стало хотел попасть на конный торг. Уже видно было, как сверкают на солнце до блеска начищенные крупы лошадей, как яростно жестикулируют продавцы и покупатели, а среди них мелькают цыгане в пестрых шейных платках.
- Ну, чего тебе? - недружелюбно спросил парень, когда я подошел к нему. - Ты что, не знаешь, здесь без дела шляться запрещено?
Я не в состоянии был ответить ему, до того странно он выглядел. Из-под плоской черной шляпы на уши ему спадали два черных косматых локона, он был в длинном, чуть ли не до пят, одеянии, из-под которого виднелись залатанные сапоги для верховой езды.
- Эй, - сердито произнес он, - я тебя спрашиваю. Я промямлил, что мне надо кое-что передать одному человеку там, на рынке.
- Кому? - спросил парень.
Я затаил дыхание и задумался. И вдруг мне вспомнилось это красивое имя!
- Господину Шатцхаузеру! - быстро сказал я. Он склонил голову набок и бросил на меня такой взгляд, словно хотел увидеть меня насквозь.
- Я отведу тебя к нему, - заявил парень.
Он встал, схватил меня за шиворот, и мы с ним побежали вдоль палаток, через манеж, - мимо доброй сотни великолепных лошадей и громко, возбужденно уговаривающих друг друга людей, от которых так замечательно пахло табаком, кожей и конюшней.
В конце манежа стояли три горячих вороных коня, они все трое пританцовывали, каждого из них держали на коротком поводу. И тут какой-то человек в засаленной жокейской шапочке, сдвинутой на затылок, подал знак, и цыган, державший первую лошадь, побежал с ней по кругу. Поразительное было зрелище, как оба они, взметая пыль, рысцой неслись по песку. Темная грива лошади была переплетена желтой соломой, суставы перевязаны красным, а серьги цыгана то и дело взблескивали на солнце.
- Арон, - сказал парень, - я тут привел к тебе...
Я и не заметил, что мы остановились перед большой, толстой лошадью серо-зеленой масти, она казалась заплесневелой, ее косматая грива напоминала осыпавшуюся елку, а при взгляде на широченные, потрескавшиеся копыта создавалось впечатление, будто лошадь стоит на черепахах. Пожалуй, более уродливой лошади я никогда не видел.
Ее держал на поводу маленький кривоногий человек в непромокаемой куртке и в потертой клеенчатой шапке. На минуту он перестал уговаривать какого-то краснолицего дядьку, который беспрерывно бегал вокруг страшилища, держа в зубах окурок и почесывая подбородок. Кривоногий мельком взглянул на меня.
- Подержи-ка, - сказал он и передрал мне повод, - я когда говорю, мне надо, чтоб руки были свободны.
- Слушаюсь, господин Шатцхаузер, - быстро отвечал я.
Парень, что меня привел, посмотрел на меня сверху вниз, наморщив лоб, а я, сколько мог непринужденно, глядел мимо него.
- Выходит, его правда, - спросил он, - да?
Господин Шатцхаузер как раз с новыми силами принялся уговаривать краснолицего.
- Что ты мне мешаешь, Айтель? - сказал он, не опуская поднятой, точно для клятвы, руки.
Парень пожал плечами и ушел.
Я уже не раз бывал свидетелем того, как люди расхваливают что-то очень неважное, но никогда не считал возможным, чтобы такую мерзкую лошадь с поразительным упрямством называли прекрасной и великолепной, как это делал господин Шатцхаузер. То есть он не только называл ее прекрасной, он превращал ее в прекрасную лошадь. Он был волшебник. Чем больше он, продолжая заклинать покупателя, гладил толстую лошадь своими маленькими, беспокойными ручками, тем красивей она становилась. Она буквально расцветала от его похвал, и постепенно все остальные лошади стали казаться жалкими и невзрачными по сравнению с нашей. Я не мог взять в толк, как же это я сразу не заметил, до чего она красивая, сильная и породистая.
Краснолицый перестал скрести свой подбородок. Он выглядел немного обалдевшим, но отчасти и виноватым. Наверно, ему стало ясно, что он неверно оценил лошадь.
Однако господину Шатцхаузеру этого было мало.
- Все, что я тут говорил о силе этого дивного зверя, можно сказать и о его душе. Какая глубина чувств!
Краснолицый беспокойно жевал свой окурок.
- Ладно уж, дело сделано.
Лицо господина Шатцхаузера мгновенно стало печальным.
- А мне-то каково с нею расставаться, - проговорил он внезапно упавшим голосом. - Столько лет горе и радость, все пополам, а теперь вот такие обстоятельства, что эту жемчужину приходится продавать за бесценок.
- Ну-ну, - сказал краснолицый, открывая бумажник, - за бесценок? Но позвольте?!
- Что вы хотите! - строго сказал господин Шатцхаузер. - Вы платите за лошадь. А как быть с преданностью этого животного? Его преданность вы получаете в придачу.
На это краснолицый ничего возразить не мог. И принялся, бормоча себе под нос, отсчитывать деньги. Тут снова налетел ветер и стал считать с ним вместе. Вдруг солнце, игравшее в надраенных до блеска лошадиных крупах, погасло, я быстро взглянул на небо, синева стала свинцовой, и вдали, за Панков-Хайнерсдорфом, стеной вырастала грозовая туча.
Не знаю почему, но я вдруг вспомнил о Фриде. Наверно, потому, что она говорила: я, мол, ни на что не гожусь, а сейчас я один крепко держу эту громадную лошадь.
Господин Шатцхаузер, кивая, пересчитал деньги, потом сунул их в большой защелкивающийся кошелек и, подмигнув, протянул краснолицему руку, тот размахнулся и звонко хлопнул его по ладони.