А до просящих каши ботинок речь, по обыкновению, не дошла. Придется повязать их завтра двойной бечевкой.
28 августа. Возможно, друг мой пастор ошибся датой в своей молитве, нынче, во всяком случае, выдалась солнечная погода.
Итак: под аплодисменты той части жильцов, что была наделена удобрением (от них не укрылся демонстративный аспект предприятия), усаживаю цветочки в коляску. На улице, как мне передали, уже собрались толпы сочувствующих. Правда, посреди оваций раздалось и несколько свистков. Но это ничего - любая демонстрация многое теряет, если не вызывает протеста. (К тому же колеса так скрипят, что свиста все равно не слышно.)
Ну, вот и все; Араукарии тоже нашлось место, и вылазку на природу можно начинать.
Не чудо ли: я лежу на лужайке за городской чертой и слушаю пение стрекоз. Сказка, дивный сон. Цветочки-деточки столпились вокруг; солнце против ожидания смилостивилось, осыпав нас с головы до ног золотой канителью. Поначалу малышки робели и с непривычки чувствовали себя неуютно в слишком больших летних платьях, но потом освоились, расшалились, стали меняться платьицами, шушукаться и смеяться.
Даже в унылых фонариках Фуксии зажглись солнечные огоньки и светят теперь как-то уж очень по-столичному, с чувством своего превосходства над всеми этими деревенскими травками вроде Щавеля и Иван-чая. Примулы, кто бы мог ожидать, кокетничают вовсю. Уперли морщинистые листья-ладошки в бока и плавно раскачиваются на ветру. Лишь Бегония не решается пошевелить остекленевшими членами, боясь разбиться, и ее чахлые цветочки с большой опаской взирают на голубую безбрежность неба, словно с минуты на минуту ожидая оттуда большой неприятности.
Ну вот, началось: прямо перед моим носом тяжко бухнулся шмель, весь перепачканный цветочной пыльцой. На тощую Бегонию он даже не взглянул. Сам заметно под мухой, горланит что-то, лапки заплетаются, а все лезет на раскачивающийся стебель Шалфея. Забрался наконец, залез в один из его лазурно-голубых бутончиков, буянит там. Поведеньице у этого бродяги! Впрочем, Шалфею на роду написано терпеть такие выходки, его цветочки уже осыпали гуляку своей нежной пудрой, пусть теперь опустится на другой Шалфей да там побуянит - и проблема потомства решится для цветка сама собой.
Зато мотыльки - кавалеры, я всегда это знал. Вся лужайка к услугам этого капустника в белом костюме, а с кем он изволит проводить время? С самой чахлой из Примул, бедняжка чуть в обморок не падает от смущения. И Гортензия не оставлена без внимания, по ее стеблю карабкается муравей. Тут, впрочем, возможно недоразумение: тля, которой он, судя по всему, вознамерился попотчеваться, собралась нынче на Тысячелистнике. Подсунул ему мост из соломинки, и он туда перебрался. Запоздалый жаворонок прислонил к облаку свою дребезжащую лестницу, с ее верхней ступеньки он спешит в последний раз, пока не кончилось лето, исполнить свой репертуар всеблагому. Но вот не только там, в синей дали, но и с нами, внизу, его дыхание веет над Тысячелистником, который почтительно склонил перед ним свои зонтики, и тля кланяется вместе с ними.
Новое дело: даже здесь не оставляют в покое. С обочины сворачивает автомобиль, направляясь прямо к нашему луговому царству. То есть "автомобиль" - это сильно сказано, даже в лучшем настроении, чем теперь, я не мог бы определить сей предмет иначе, как корыто или ящик. Развевающийся над ним балдахин в сине-белую полоску придает ему вид какого-то допотопного велосипеда под парусом.
Так я и думал: колымага сия остановилась, беспардонно и угрожающе выпустив газ в небо, кузов со вздохом наклонился набок, обнаружившаяся в нем дверца открылась, и из нее, с трудом протискиваясь, выбралась довольно сдобная дама в ошеломляюще коротком, хотя и отделанном цветочками, ситцевом платье, в огромной, как гнездо аиста, соломенной шляпе на голове. Так, что еще уготовила нам судьба? Прошло с полчаса. Распугав и заглушив своими воплями всех стрекоз, она поначалу набросилась на Щавель.. а изрядно им закусив, примостилась, сняв шляпу, на корточках перед дрожащим стебельком Шалфея, который - судя по очкам на носу и блокноту на коленях - намерена запечатлеть на бумаге.
О, небо, я чихнул!!!
Так и есть - она меня обнаружила... Мигом сдернула очки (с такими-то габаритами, а туда же, фасонит), нахлобучила аистово гнездо на свою голову-подсолнух и шагает прямо сюда, повергая в дрожь лужайку и мое сердце.
Прощайте, цветочки любимые!
И на солнце есть пятна родимые!
Только что очнулся. Смеркается; цветочки, деточки мои, уже собрали свои пляжные принадлежности и потихоньку позевывают. Хульда лежит со мной рядом, она еще спит, и в оплывших чертах ее до ужаса достоверно отражается кукольно-детская невинность.
Как все это могло случиться?
Пытаюсь вспомнить...
Началось все, кажется, с разговора, в котором выяснилось, что она модистка (специализация: украшения для шляп и искусственные цветы).
Что же потом?
Ах да: она удивилась моим цветочкам и стала расспрашивать, для чего они здесь. Я объяснил, и она так растрогалась, что разрыдалась, и, всхлипывая, называла меня мучеником и цветочным Парцифалем, а я пытался ее успокоить уверял, что все не так скверно. А потом? Нет смысла и напрягаться, совершенно выскочило из головы. Может, позже вспомню... Ужасная догадка закрадывается в душу: только что Хульда, засовывая во сне руку под щеку, одними губами прошептала фатальное слово "милый". Неужели сие означает, что... Тсс! Просыпается...