И все же это было неправильно. Уж точно по тем понятиям греха, что ему привили в раннем детстве. Пускай после смерти жены Мишель и отрекся от религиозных убеждений, ему по-прежнему представлялось неправильным обманывать и таиться по углам, покушаться на деньги чужого человека. Они с Элис могут хоть в лепешку расшибиться, как выйдут из тени, все равно для соседей, клиентов и сына их изначальный грех никуда не денется – грязное пятно и его вонь так же и будут оскорблять взор и обоняние окружающих.
Наплыв посетителей спал. Элис давно ушла, София отправилась на перерыв. Мишель проверил мобильник на предмет сообщений от сына. Ничего. Наверняка все еще спит. Не было никаких посланий и от Элис – что, на его взгляд, тоже являлось хорошей новостью. Среди обычного спама и рабочих вопросов ему попалось принятое пару часов назад уведомление о введения режима изоляции в школе, и вот только-только поступило известие о его отмене. Мишель не особо встревожился бы, даже если бы сын и пошел сегодня на учебу. Ох уж эти американцы с их извечной паранойей. Будь люди столь чувствительными во времена его детства в Бейруте, его из дома вообще никогда бы не выпускали. И никого бы не выпускали. Впрочем, подобная мера, возможно, и пошла бы на пользу.
Еще час Мишель занимался готовкой ужина и приемом поставок, после чего отправился домой. Что было не в его обыкновении – как правило, в ресторане он оставался до конца ужина. Работая или, в последнее время, встречаясь с Элис. Пока мужчина катил по городу, на него навалилось такое знакомое и неотвязчивое ощущение. Он испытывал его время от времени с тех самых пор, как почти четыре года назад переехал сюда. Ощущение, что есть в его новом городе что-то неладное. Мишель понимал, что чувство это неразумное. Ведь Эмерсон представлял собой идеальное место для проживания. Уровень преступности низкий, кругом чистота, пробки кратковременны, да и то лишь по окончании занятий в школе. Здесь вращались деньги – и большие деньги, – однако в глаза это не бросалось – во всяком случае, не как в крупных городах. Скорее, ощущалось наподобие прохладного ветерка, ободряющей руки. Да и потом, Мишель всю свою жизнь проводил в дорогих ресторанах и потому среди богатых чувствовал себя совершенно свободно. Город был белым, да, но не исключительно. Обитали здесь и чернокожие, и китайцы, и арабы, и мексиканцы. По утрам они тоже покидали свои дома за миллион долларов и вбивались в свои бегемотоподобные «Шевроле-Сабербаны», чтобы развезти любимых чад по прекрасным блестящим школам, заводили свои немецкие седаны, чтобы отправиться на работу – в больницы, банки или адвокатские конторы.
Переезд в Эмерсон был самым простым решением, что ему пришлось принимать после смерти Марьям. Когда Мишель прознал, что свободно место под ресторан на главной улице, он пустил в ход все свои связи для привлечения капитала. Переезд приурочил к началу обучения Кристофера в старших классах, чтобы в девятый класс сын пошел на новом месте. После нескольких пугающих недель мальчишка полностью освоился. По правде говоря, Мишель предпочел бы, чтобы в лучших друзьях у него числился не Джек Пэрриш, но Кристофера тот более чем устраивал. Успех же ресторана превзошел все ожидания. Уже через год столики на выходные резервировали за месяц. Он мог готовить все, что ему вздумается. Гора долгов потихоньку убывала. И он даже начал думать, что городок, пожалуй, и вправду станет для него родным.
Поездка до Смит много времени не отняла. Для Эмерсона то была немного странная и единственная в своем роде улочка, застроенная кирпичными домиками, которые итальянские каменщики соорудили для себя, пока трудились над воздвижением особняков для местных. Теперь же строения служили первоначальным жилищем для молодых семей и нетипичных новоселов вроде Мишеля. Не то чтобы данная опция была дешевой. Его относительно скромный дом с тремя спальнями обошелся ему в восемьсот тысяч. А примыкающий к нему и вовсе стоил в три раза больше. Но место было тихим, чистым и безопасным. Никто здесь не беспокоил.
Но только не сегодня. Когда Мишель подъехал к дому поближе, на крыльце он заметил двух человек. Женщину, чернокожую, и мужчину, белого, который как раз собирался пустить в ход латунный дверной молоток. Оба обернулись, когда он свернул на дорожку. Выражения их лиц подтвердили ему то, что он и так уже знал. Эта пара ничего не продавала.