И она, по всей вероятности, заметила его издали, побежала, прибавив шаг. Бежала к нему. Расстояние и бледные сумерки проглатывали ее черты, но Николай-то точно знал, что это — она.
Побледневшая, с большими кукольно-синими глазищами, заплаканная — на белках глаз ясно проступали кровяные прожилки, — подбежала, обняла его, не проронив ни слова. Потом заглянула в лицо мужа и увидела безразличную ко всему, холодную льдистость во взгляде, испуганно зашептала:
— Опять ты нехороший... Ну разве можно так убиваться? — и с силой затормошила за плечи. — Раскачайся немного, чего нюни-то распускать теперь! — И со строгой решимостью добавила: — Пойдем домой, обдумаем... Пошли, пошли, шевелись немного...
— Чего думать, тут хоть в петлю лезь со стыда...
— Вот дуралей нашелся, сразу же и в петлю. Еще поспорить надо, подраться...
— После драки кулаками не машут! — проговорил Николай.
Света сердито оборвала его:
— То-то, мне, Ясман после работы звонит! В парткоме, говорит, переполошились все до единого, а когда снова позвали, тебя в приемной и след простыл... Ты, Коленька, и сам виноват, струсил. Никогда не думала, что в тебе трусости столько!
— Не трус я! — буркнул Николай. — Сама же знаешь... Стыдно только, стыдно!
— Знаю, — зашептала она, увлекая его на тропинку, ведущую к городу.
Сырые сумерки слизнули очертания дальних гор и леса, перед ними поблизости, то тут, то там, вспыхивали электрические пятнышки многоэтажных домов.
— Коленька, а может тебе стоит пожаловаться кому, в Москву или обком партии? Пусть там разберутся во всем.
— Нет, Света. Выходит, что я в партию силком лезу. Так не пойдет, нельзя так-то...
— Ну, напиши жалобу в газету? — искала выход Света.
— Наивная, куда бы ни написать, все равно сюда же обратно вернут для разбирательства. Не то это, не то!
Дома, как всегда, было прибрано, уютно. В уголке копошились, не ведая ни о чем, белокурые дочки. Побросали все, шустро метнулись к отцу, хватая ручонками полы мокрого пиджака. Они беззаботны, дела им нет до отцовской боли, свербящей душу. Им, стригункам, не понять тяжести его дум.
Ночью он лежал с открытыми глазами, не смежая век. Спала Света, уставшая и измотанная его страданием. Медные волосы ее разлились ручейками по белому полотну подушки. Ему не давала покоя мысль, почему так жестоко предал его Виктор? В то же время понимал, что сам был глубоко не прав. Чего бы ему стоило набраться решимости, коль уж был задан вопрос об отце, все выложить начистоту! Рано или поздно тайна становится явной, ибо груз ее всегда невыносимо тяжел для несущего. Разделенная с кем-то, она становится легче. Николай сознавал эту житейскую истину, однако спокойней ему не становилось, наоборот, в нем разгоралось зыбкое предчувствие страха. Он пугался беспощадности завтрашнего дня, боялся своего цеха, куда непременно надо идти, Смутно осенила тусклая надежда, что завтра придет в цех и, не встречаясь ни с кем, напишет заявление об уходе с работы...
Думал об этом, а сердцем чувствовал — без своего комбината, где проработал так много лет, существовать можно, а жить нельзя! Совершеннейшей мелочью казалась ему сейчас неувязка с изобретением. Факт остается фактом, из песни слова не выкинуть. Вернется главный инженер комбината, все выяснится, каждому воздастся по заслугам. И прав был парторг Нургали Гаязович, когда возмущался — не слишком ли много развелось желающих погреть руки?! Не это волновало Николая. В другое время он бы не смолчал, сумел бы защитить не столь себя, сколь обычную человеческую истину. Не путаница в бумагах придавливала его явной несправедливостью, а то, почему, зачем, на каком основании не приняли в партию? «Виноват ли я?» — одолевало сомнение. — «Наверное, виноват...» — неопределенно отвечал сам себе.
И еще промелькнула догадка: непременно отомстить за весь позор, за унижение, отомстить Виктору!
Та далекая ночь без звезд в небе, с лунным квадратом, упавшим от окна на паркетный пол, та ночь отвергнутого порыва любви до мельчайших подробностей воскресла в его памяти.