— Может, разрешите — врач у меня заночует?
— Зачем? И он с нами пойдет: Мы все одним гамузом, — начал было летчик, но начальник аэропорта извинительно перебил его:
— Поддержать бы надо просьбу его, у Савелия дома ребенок болен.
— Тогда другой коленкор, — согласился пилот.
Когда все ушли в поселок, дежурный по аэропорту, то есть этот самый Савелий, расторопно забегал взад-вперед, бесшумно скользя по льдистому полу огромными не по росту фабричными унтами. Забежал в небольшой закуток, отделенный дощатой перегородкой от общего зала, выключил там свет, еще пошаркал ногами, железным черпаком захватил горку угля, кинул ее в жаркий зев большущей в трещинах, плохо побеленной кирпичной печки. Затем подошел к Володе той же подпрыгивающей походкой, с какой подходил недавно к летчикам, извинительно улыбнулся ему, обнажая крупные желтые зубы.
— Ну что, пойдем тогда ко мне, заночуете, заодно и дочку посмотрите. Неделя уже, как хворает, пластом лежит...
Они вышли из тепла наружу. Снег сухой и колючий поднимался с земли к небу, делал невероятные круги в воздухе, то скручиваясь в кольца, то пронзительно вырываясь из завихрений, образуя огромные столбы. Ветер не столько сильный, сколько порывистый и суровый ударил в лицо. Володя прыгал след в след за Савелием, с трудом угадывая его фигуру в сплошной круговерти снега. Перед самым носом неожиданно вспыхнули тусклые огоньки в окнах. Савелий обернулся, крикнул чуть ли не в самое ухо:
— Дошли!..
В комнатке, куда ввалились с улицы, дымя морозными полушубками, было тепло, тесно, неуютно. Недавно протопленная печь дышала приятным жаром. С кровати поднялась молодая женщина. Увидев рядом с Савелием незнакомого человека, засмущалась. Володя с первого же взгляда отметил какую-то редкостную, затаенную, глубинную красоту молодой женщины. Вот она медлительно, не торопясь, накинула белую скатерку на широкий деревянный стол, занимающий собою всю переднюю часть комнаты. Из-под наброшенного на плечи теплого махрового халата мраморно сверкали ее оголенные руки. Густые светло-пепельные волосы были не прибраны и растекались широко вдоль спины.
Когда сели за стол, женщина посмотрела на Володю тихим, ровным, чрезвычайно потаенно-ласковым взглядом, хотя глаза ее как будто бы ничего особого не выражали.
— Вам разбавить или так выпьете? — спросила она, разливая по кружкам пахучий северный спирт.
— Не треба! — по-мальчишески озорно ответил Володя и ухарски, немного рисуясь, бравируя здоровьем и молодостью, проглотил долю обжигающей жидкости.
Ребенок лет трех лежал тут же в комнате в небольшой самодельной кроватке.
— Уснула только что, — сказала женщина Савелию, услышав, что он привел врача. — Будить жалко...
— Пускай спит. Чать замучалась в жару, — поднялся из-за стола хозяин. — Вы уж тута заночуйте, а я пойду на службу. — Обратился он к Володе. — А как проснется, так и посмотрите ее...
— Хорошо, хорошо, — согласился Прожогин.
— Ты есть-то не будешь, что ли? — спросила женщина мужа.
— Сыт я, а вот гостя угости. Строганинки наскобли, свеженькой да с морозца. Там у них, в Якутске, такой не водится.
Савелий аккуратно, чтоб особо не шуметь, приоткрыл дверь, вышел наружу и вскоре вновь появился на обледенелом пороге с огромной, как березовое полено, рыбиной.
— Я сейчас, быстренько, — сказал он, беря с полки длинный, поблескивающий тусклой синевой нож.
Острым кончиком сунтарской стали[5] он поддел морозную кожицу, и она капроновым чулком вместе с чешуей поползла от хвоста к голове, обнажая бело-розовое заледенелое мясо. Острый нож ловко мелькнул в руке, и поползла, как лучина, морозная строганинка.
— Чир... Рыбаки с Севера летели, подарили... Угощайтесь, — взглянул он на Прожогина. — Маканина вон на столе стоит...
Володя выбрал кусочек покрупнее, срезанный с брюшины чира, обмакнул его в приготовленную маканину, посыпал крупной солью и аппетитно кинул в рот. Строганину он ел не в первый раз, но такой с лютого мороза, свеженькой, отдающей льдистым холодком, тающей во рту приходилось пробовать не часто.
Нарезав тонких лучинистых ломтей мороженого рыбьего мяса, кинув их на железное блюдо из-под самовара, Савелий попрощался и ушел.
Оставшись наедине с хозяйкой, Прожогин вдруг смутился. Рюмка выпитого спирта все еще горячила внутри.
По виду женщина была его ровесницей, может, на год-два помоложе. Мягкий халат, легко накинутый на плечи, порой раскидывался, и под ним вспыхивала белизной ночная рубашка.
— Вам с холоду-то, наверно, лучше на печь постелить? — спросила она, смущенно приподняв на него лучистые ресницы.