У него была любимая шутка, которую я долго не понимала: она мне казалась сначала смешной, не более того. Встретит на улице какого-нибудь мальчишку (чем позамурзанней, тем ему интересней, а мимо плачущего вообще никогда не пройдет) и обязательно спросит, как его зовут. Одни тут же убегали, другие огрызались: «А вам зачем?» В любознательности чужого дяди они усматривали непонятную им хитрость, какой-то подвох, который наверняка хорошо не кончится. И все-таки одни — кривляясь, другие — смущаясь и лишь немногие — спокойно, с достоинством говорили, как их зовут, — правда, тут же убегали, не дожидаясь, что будет дальше.
«А фамилия? — не унимался отец. — Как твоя фамилия?»
«Фигушки!» — кричали ребята, как будто боялись выдать государственную тайну.
Папа был невозмутим.
«Так как твоя фамилия?» — спрашивал он нового знакомого, и, если тот называл, радости папы не было предела, как будто он всю жизнь только о том и мечтал, чтобы познакомиться с этим Петровым или Ивановым.
«Иванов? — переспрашивал папа, словно что-то припоминая, а „вспомнив“, с удовольствием говорил: — Так ты сын ТОГО САМОГО ИВАНОВА?»
«Да, — смущенно отвечал Иванов, — того самого…»
«Это прекрасно, я так и думал, передавай отцу привет».
И мы шли дальше, оставляя Иванова или Петрова в полном недоумении.
«Ты ведь не знаешь его отца, — удивлялась я. — Зачем ты передавал ему привет?»
Папа искренне расстраивался моей несообразительности: «Ну как ты не понимаешь? Если он считает, что у него замечательный отец, то ему будет приятно, что не он один так считает. Ну а вдруг он думает, что у него неважный папа — профессия у него не такая, какой принято у мальчишек гордиться, и вообще он не похож на актера Алейникова, а ему хочется только такого… А теперь он знает, что он сын САМОГО ИВАНОВА, что кто-то на земле — чужой, прохожий — знаком с его отцом и относится к нему с уважением, и к нему, Пете, с уважением, потому что он — сын своего отца».
Это была наивная шутка, но это была и мудрая педагогика. Он прекрасно понимал, что мамы, равно как и папы, бывают всякие, и все-таки был убежден, что основа достоинства человека — родители.
Я не прибегаю к цитатам, не ссылаюсь на литературные источники. Мне хотелось, чтобы мои лирические размышления были моими, которые я доверяю читателям, и ни на какие глобальные выводы и размышления не претендовали, но именно в этом месте я не могу не вспомнить Чехова. В разные годы Чехов по-разному писал о своем детстве.
«…Деспотизм и ложь исковеркали наше детство до такой степени, что тошно и страшно вспомнить… Вспомни, — писал он брату, — тот ужас и отвращение, когда отец устраивал бунт из-за пересоленного супа и называл мать дурой…»
Но тот же Чехов в других, более поздних письмах: «Отец и мать единственные для меня люди на земном шаре, для которых я ничего никогда не пожалею. Если я буду высоко стоять, то это дело их рук, славные они люди. И одно безграничное их достоинство ставит их выше всяких похвал, закрывает собой все их недостатки, которые могут появиться от плохой жизни».
Есть ли тут противоречие? С одной стороны, «страшно, тошно вспомнить…», с другой — «если я буду высоко стоять, то это дело их рук», а в другом письме — «для нас дороже матери ничего не существует в этом разъединственном мире».
Думаю, что нет. В том-то и громадность Чехова, что он сумел мелкие обиды, бытовые ссоры, дурной характер отделить от главного — от высоких достоинств, которые утверждали и его, Чехова, достоинство. От того чувства благодарности, которое все равно, независимо от вспышек по случаю пересоленного супа, испытывал писатель к родителям. Он сумел понять их («трудная жизнь») и простить, а простив — освободиться от претензий и счетов, увидеть за внешним, сиюминутным их истинные ценности, которые ставили их высоко, «выше всяких похвал». И когда человек на потребу обстоятельствам отказывается от доброго имени своего отца, он прежде всего отказывается от самого себя, и ему уже никогда не восстановить свое разрушенное достоинство — он вырвал его корни, а новые на пустом месте не приживутся. Только свято место не бывает пусто, а предать отца, отказаться от него или от его фамилии — это святотатство. Мне скажут: а если отец убийца, вор, пьяница — ведь лишают родителей права ими быть? Лишают, но не самому — лишить, самому — решить. Мне по душе позиция Чехова, который не судит, «да не судим будет», который благодарит и любит отца и мать даже за «одно безграничное их достоинство».