Помню, когда я во второй раз приехала в Освенцим, какой-то юноша, постояв для наглядности в бывшей газовой камере, выходя, развел руками и сказал своей спутнице: «Я думал, что будет страшнее». Значит, он, вполне нормальный на вид парень с университетским, между прочим, значком, допускает, что может быть еще страшнее. Самое простое крикнуть ему вслед: «Подонок». Но ведь все не просто — учил меня мой мудрый первый редактор. Когда «Память» ворвалась в Дом литераторов, я хорошо помню, что рядом с чувством омерзения и ненависти было и другое — жалости. Было, было — не имею права об этом забывать. Эти прыщавые, желтолицые мальчики — наверное, родители никогда их не кормили, не давали в школу яблоко, не хвалили, не дарили всякие детские замечательные глупости, а может, гнали на улицу, когда они напивались, а может, и вообще домой не пускали. А эта женщина с авоськой, которая громче всех орала: «Жиды, убирайтесь…» — что она видела в этой жизни, если пришла на «акцию» с куском сыра в этой самой авоське? Наверно, ей объяснили, что в ее нищей жизни виноваты… евреи, как объяснили это когда-то немцам, и те же прыщавые мальчики, а потом откормленные и выхоленные эсэсовцы пошли за Гитлером в поход на евреев. И снова спрашиваю себя: «Кто тут палач, кто жертва и когда жертва становится палачом?!» Есть закон, он обязан карать тех, кто открыто нарушает его. Судить генерала, который сегодня, а не семьдесят лет назад призывает «мочить» жидов, а воодушевленная его громогласным призывом толпа с блеском в глазах кричит: «Давай» или: «Любо», что значит — правильно. Но что делать с толпой, которая всегда не любит тех, кто не похож, и, объединенные своей похожестью («серые наступают — серые побеждают»), преследуют непохожего: будь он в очках (было такое), в шляпе (и это было), в узких брюках (и через это прошли), рыжий, с длинным носом или с лицом кавказской национальности?
Напечатали когда-то в «Комсомолке» мою статью под названием «Непохожий». Речь шла об одном удивительном мальчике из Кисловодска. Был тот мальчик четырнадцати лет ни на кого не похож. Сочинял стихи, дарил девочкам цветы и писал им оды, все отдавал — велосипед, конфеты, приготовленный мамой завтрак в школу, за что не раз был наказан той же мамой. Весной уходил с урока — смотреть, как прилетают птицы, раскрываются почки на деревьях, расцветают первые цветы… Над ним смеялись, называли недоделанным: а он был НЕПОХОЖИМ. Он был — поэтом. Я приехала в Кисловодск по письму его одноклассницы, которая просила «Комсомолку» помочь Вите, над которым все смеются, «а у него такие прекрасные стихи». Поехала, написала — в защиту непохожего. А через пять лет он приехал в Москву отомстить «проклятой журналистке», которая испортила ему жизнь. Потом, когда мы с ним подружились, он рассказал, каким адом стала его жизнь после моей статьи. Если раньше над ним посмеивались и мама иногда наказывала, то после злополучной публикации его просто-напросто затравили, теперь уже все: и учителя, и соседи, и домашние, и одноклассники. Довели до такого состояния, что он убежал из города в деревню, к бабушке, а теперь мыкается по стране и не может найти себе пристанища. А ведь я хотела помочь ему, образумить тех, кто смеялся над ним. В результате его не только не поняли, а вконец затравили. Эта история ничему не научила меня. Я по-прежнему защищаю непохожих. Но всегда вспоминаю того мальчика и, колеблясь, мучаясь, все-таки встреваю в очередную историю, потому что не знаю иных способов остановить наступление серости, кроме как встать у нее на пути.
Я пришла в «Холокост» не только для того, чтобы не дать забыть, но и для того, чтобы не дать повторить.
Путь был длинным, фактически вся жизнь. Но и сегодня я знаю только то, что ничего не знаю. Нет, нет, конечно, знаю — тысячи фактов того безумия, в которое дал себя втянуть культурный, как принято было говорить, народ — немцы. Тысячи фактов той индустрии смерти, которую творили над ни в чем не повинными людьми самые остервенелые из них. Не скажу, что думала до того, что было страшнее. Страшней не бывает. Но больше всего меня мучают те, кто жил рядом с моей бабушкой, играл в шахматы с моими племянниками, кто с удовольствием ел фаршированную рыбу у моей тети Рахиль, а потом безучастно смотрел им вслед, когда они шли в гетто или в Бабий Яр. Знаю — страх, тут одно ясно — жизнь одна, и ни на какую другую рассчитывать не приходится. Это тот единственный случай, когда все просто, и я никогда не стану осуждать тех, кто не пошел за своими соседями в гетто или Яр (были и такие, но они святые, а святых не может быть много, иначе мы бы давно жили в раю, а мы по-прежнему живем на земле). Но вот безучастность, привычка, равнодушие… В книге Симона Визенталя самые пронзительные для меня страницы даже не те, которые про ужасы «жизни» в лагере, а те, которые про соседей. Была такая песенка (я узнала ее после войны) — песенка про Ростов-город, Ростов-Дон, где жили, любили, ходили с подружками гулять… «Улица Садовая, скамеечка кленовая — эх, Ростов-город, Ростов-Дон»… Потом пришла война суровая, и те, кто гулял по Садовой, ушли на фронт и не все вернулись… А те, кто остался… Об этом в песенке ни слова. Ныне, повторяю, на Змиевской балке сооружен мемориал. Когда-то здесь горел вечный огонь, но давно погас — «никто не забыт, ничто не забыто». В этом овраге, так похожем на те, что в Бабьем Яру, расстреляли за несколько дней тысячи людей. Были среди них и военнопленные, были и казаки, и армяне, и русские, но больше всего было евреев — тридцать пять тысяч человек. Как когда-то в Киеве, власти Ростова еще не решились выбить на памятнике слово — евреи. Не потомки ли они тех, кто смотрел со скукой, или с презрением, или радостью на своих соседей, которых вели в Змиевскую балку на массовое убийство, когда другие равнодушно бежали по своим делам? Или с любопытством глазели, или отворачивались, чтобы не видеть чужой беды. Последние были не самыми худшими из людей — не исключено, что все это им было отвратительно, что они переживали за своих евреев, но что они могли сделать, в лучшем случае — отвернуться, банальная, скажем прямо, мысль, но она только тогда становится открытием, когда ты сам к ней пришел.