Сказано ведь — «не переступи». Но часто мы сами даже не замечаем, что уже — переступили и нужно совсем немного, чтобы сделать следующий шаг. Всего один шаг, и ты уже не свидетель, а соучастник преступления. Я часто думаю, что потенциал добра и зла в человеке одинаков. Только почему зло с такой легкостью себя реализует, а добро корячится в родовых муках и куда реже оповещает мир о своем появлении на свет?
Вот почему в истории Холокоста для меня самые страшные страницы, которые про соседей. Про тех, с кем дружили, советовались, обсуждали чужие новости, доверяли свои тайны. Сколько этих сюжетов в истории Холокоста, и они потрясают меня больше всего. Как не могу спокойно читать у Визенталя про улицу Городецкого и улицу Сапеги, про университет, где все осталось таким же, как было прежде. Правда, там и до войны студенты-радикалы устраивали «День без евреев». Но были и другие студенты — с ними смеялись, сидели в читальном зале, ходили в деканат, где сейчас был «резервный лазарет». Все рядом — «два километра до концентрационного лагеря Маутхаузена и пятьсот метров до ближайшего ресторана…». Надо остановить зло вовремя, пока оно не разгулялось и не надышалось свободой вседозволенности. Иногда оно открыто заявляет о себе. Но чаще не обнаруживает себя и, притаившись, ждет своего часа.
Недавно один журналист спросил меня: «Чего вы боитесь больше всего?» — «Входить вечером в подъезд», — ответила я и сама себя испугалась — ведь совсем недавно я ничего не боялась. Вседозволенность зла. Того зла, которое, обрядившись в черное, выбрасывает руку в приветственном «хайль». Того, кто, заняв пост губернатора, считает, сколько еврейской крови у его предшественника, и никто его не одергивает. Того, кто в кресле другого губернатора не стесняется повторять со слов Гитлера, что все зло от сионистов, то есть от евреев. И про заговор не забыл, и про то, что разоряют и продают страну, тоже припомнил — видно, хорошо изучил труды фюрера. А лидер «партии власти», между прочим член правительства, не скрывал от нас, соотечественников, что такой замечательный губернатор сам ушел со своего поста. И опять — всеобщее молчание. А для некоторых, не исключено, и ликование. Семьдесят чернорубашечников приходят в форме с фашистской свастикой на рукавах в консерваторию — послушать Вагнера. Зал колыхнулся и тут же успокоился — никто не встал и не сказал: «Пока в зале КОНСЕРВАТОРИИ фашисты, концерт не может начаться». Не сказал этого и прославленный дирижер. Я спросила бывшего на том концерте интеллигентного, опять же милейшего человека: «Как же так, почему никто не вышел?» Он ответил: «Не было повода — ведь они вели себя спокойно». В консерватории они не посмели вести себя иначе — их час еще не настал. Но если мы так же спокойно будем ждать, когда он настанет, боюсь, ждать придется недолго. В других городах они давно завладели лодочными станциями, стадионами, спортивными школами, и пока мы ждем, когда они осмелеют и обнаглеют, они тренируют мускулы и набираются пропагандистской ярости. Я не боюсь их, я боюсь темноты, которая за ними. Но как высветить ее?
Книга Симона Визенталя сама, как подсолнух на неокученном поле зла, светится умом и благородством. После войны он не вернулся в Польшу — новую жизнь нельзя было начинать на кладбище, где каждое дерево, каждый камень напоминали ему о той трагедии, в которой он чудом уцелел. Он надеялся, что «работа в комиссии поможет вновь обрести надежду, поверить в справедливость и человечность, во все то, что необходимо человеку, помимо еды и жилья».
Сила этой маленькой повести в громадности сомнений, во множестве вопросов и изматывающем душу поиске ответов на них. В ней нет ни ненависти, ни озлобленности — в ней есть боль. Он был в аду при жизни и не вернулся в рай. Он не уставал искать преступников — тех, на ком лежит ответственность за содеянные преступления. И память мучила его не только злом содеянным, но и трагедией, порожденной этим злом. Да, прежде всего трагедией народа, потерявшего шесть миллионов лишь за то, что они были евреями. Но была и другая трагедия — трагедия таких мальчиков, как «милый и хороший Карл», сотни тысяч ему подобных — одурманенных миазмами зла. Трагедия тех, кого сковал страх, трагедия тех. кто привык видеть чужое страдание и гнать его от себя, как назойливую муху. Трагедия молчаливого большинства, онемевшего не столько от страха, сколько от безразличия. «Моя хата с краю, ничего не знаю» — сколько горя мы узнали, благодаря многочисленным крайним, живущим по принципу «нас не трогай, и мы не тронем».