Я снова забираюсь на спину Галле, садясь прямо перед волчицей и прижимаясь к ней, чтобы ощущать поясницей угасающее тепло. И тут начинаются схватки.
Прежде такое у меня уже было. Но на этот раз они… сильнее, ощутимее.
Моя малышка пытается вырваться на свет. Я чувствую спазм, боль, а потом все проходит. Я трогаю лошадь и отправляюсь домой со смутной тревогой и с отчетливой мыслью: нет, еще рано. Я не могу быть настолько невезучей.
Если только это не моя вина. Движения моего тела, воспаление моей души. Привычка забегать до времени вперед.
«Не сейчас, крошка, — говорю я. — Потерпи».
Но схватки продолжаются, их интенсивность и частота увеличиваются, и наконец я вынуждена прекратить лгать себе и признать: начинаются роды. Единственный вопрос: успею ли я вовремя добраться до дома. Это ведь длится много часов, так? Иногда даже несколько дней!
Обратный путь короче. Направляясь сюда, мы кружили, чтобы подобраться к Десятой, и сейчас я могу срезать дорогу и пуститься прямиком через лес Абернети, к своему дому, потом мимо него в город, в больницу, где лежит Дункан. Это последний рывок, но он, однако, займет много времени. Впереди расстилается лес, и все же я бесконечно рада находиться под его покровом.
Деревья шепчут: «Вперед. Еще немного».
Давление изнутри усиливается, и мне приходится слезть с лошади. Нужно идти. Я часто дышу, матерюсь и хожу кругами. Мне до чертей плохо, настолько плохо, что, кажется, тело не в состоянии вытерпеть этой муки, но я терплю, отбрасываю рациональные мысли и начинаю торговаться с небом и землей, не имея представления, что же мне делать и как это остановить, но это решительно, решительно нужно остановить.
Я замечаю, что Галла нервничает, но у меня нет сил волноваться об этом, пока я не испускаю длинный низкий стон, похожий на мычание коровы, и она в испуге дергается и сбегает, бросая меня здесь, и теперь у меня появляются силы волноваться об этом.
Поэтому я иду пешком. Между схватками, как можно дальше, пока не подходит следующий спазм. Кожу так саднит, что, кажется, болит даже одежда, и я бы отдала что угодно за возможность снять ее, но я еще сохраняю ясность рассудка и могу удержать себя от кретинских поступков. Я должна начать думать о ребенке. Я такая упрямая. Я трусиха. Я подвергла девочку опасности, поскольку до ужаса боялась, что полюблю ее и эта любовь поглотит меня целиком, а я не могла позволить себе стать так катастрофически уязвимой, а потому сделала уязвимой ее, а это непростительно.
Пробираясь через снег, я разговариваю с ней. Говорю все то, что могла бы сказать на протяжении последних восьми месяцев, не будь я такой малодушной. Я упрашиваю ее жить, потом это кажется глупостью, потому что это ее воля к жизни опоясывает мое тело болью каждые несколько минут, ее власть превозмогает все мои старания игнорировать ее. Вставая на четвереньки в снег, я убеждаю себя успокоиться и собраться с силами, которые будут достойны ее упорства.
Не знаю, сколько времени проходит, прежде чем я понимаю, что нужно снять штаны. Я стараюсь не тужиться, я не знаю, как правильно тужиться, и все равно не могу не делать этого, приходится. Я никогда еще не была так напугана. И никогда не была так спокойна.
Я стягиваю сапоги, брюки и нижнее белье, оставив носки, и расстилаю на земле пальто. Деревья надо мной и вокруг меня. Они качаются. Я здесь дома и очень этому рада. В конце концов, справедливо, что я тут оказалась. Я всегда сюда стремилась.
Боль начинает овладевать мной, распирать изнутри, взрываясь мощным рыком, который распугивает сидящих на ветках птиц. Малышка ломится сквозь меня, и мышцы стискиваются так крепко, что у меня сперло дыхание, в глазах пляшут искры, и я думаю, что человеческое тело — осечка эволюции: оно не приспособлено для того, чтобы выдерживать такие муки, наша плоть слаба, наши возможности ничтожны, и все же женщины рожают каждый день и выживают, а потому и я справлюсь, произведу на свет дитя и выживу, потому что после этого мне нужно будет отнести младенца в безопасное место.