Стюарт садится в свою машину и уезжает.
Я не осознаю этого, но ноги сами несут меня к дому Дункана, и когда я прихожу туда, руки у меня так замерзли, что больно стучать в дверь.
Увидев меня, он сперва ничего не говорит.
Потом:
— Тебя бросает то в жар, то в холод, юная волчица.
Он прав: так и есть, я непредсказуема.
— Извини, — говорю. — Я пойду.
Он берет меня за руку, чтобы удержать.
Мы не спим, а лежим нагие на противоположных концах его кровати, в комнате зажжена лампа, и от камина исходит тепло. Пахнет дымом горящих поленьев и еще чем-то, что отчетливо вызывает в памяти мастерскую отца; я не могу определить этот запах, но из-за него чувствую себя как дома. Фингал спит на коврике около очага, хвост его время от времени дергается в ответ на то, что он видит во сне.
В таком мягком свете я могу смотреть в лицо Дункана часами, вечно.
— Вот как, значит, ты удерживаешь своих любовников? — спрашивает он меня. — Заставляешь ждать, когда им что-нибудь перепадет?
Я прячу улыбку.
— Не говори «любовники». — Потом: — А как насчет твоих возлюбленных?
— А что с ними?
— Как ты любил их?
Он задумывается, держа в ладони мою ступню.
— Без должной самоотдачи.
Я жду продолжения.
— Несколько женщин, которых я знал, всегда хотели от меня того, чего я не мог им дать, и, наверно, это я виноват, не сумел им это объяснить. Прикидывался полноценным мужчиной, как сказала одна из них.
Я ошеломлена. Хочу спросить его, что он имеет в виду, что именно делает его неполноценным.
— Все они… мы скользили по поверхности. Вряд ли я хорошо знал их, и они обо мне тоже мало знали, меня это устраивало. А дальше всё разворачивалось по одному сценарию. Я говорил, что не хочу детей, они мне не верили, думали, мне нужно время, и, возможно, со многими мужчинами так и происходит, может, они не знают себя, и это определенно относится ко мне, но правда и то, что я не вижу себя в роли отца, наверно, я был бы слишком самим собой, а это непростительно, — выпаливает он на едином дыхании.
Я понимаю, о чем он толкует. До мельчайших подробностей. Когда мне исполнилось тридцать лет, почти в тот же самый день я начала думать о ребенке. Мое тело говорило мне: «Вот для чего ты пришла в этот мир, вот в чем весь смысл». Я не верила в существование этих тикающих биологических часов, пока не почувствовала, как они бьют. Моя натура хотела заботиться о потомстве, стремилась любить и защищать. Эгги не испытала подобного зова природы, у нее не было такой паники. Как оказалось, судьба рассудила по-своему: ее лишили способности к деторождению, и то же самое событие отняло эту потребность во мне, уничтожило полностью, словно ее никогда и не было. Все хорошее у нас забрали.
Дункан подносит мою ногу к губам и целует ее; я закрываю глаза.
— А твоя мать? — спрашиваю я. — Какой она была?
— Доброй, — отвечает он. — Это я помню лучше всего. Ее нельзя было обидеть. Она обо всех заботилась, даже если кто-то плохо себя вел. В любой ситуации она сочувствовала людям. Сила такого рода, наверно, чаще дается женщинам, чем мужчинам.
— Не всем.
Следует молчание, и потом он спрашивает:
— Какой каприз привел тебя сегодня сюда?
— Ко мне заявился Стюарт Бернс.
Дункан напрягается.
— Это еще зачем?
— Забрать свои деньги, которых у меня нет.
— Он угрожал тебе?
— Он плохой человек, Дункан.
— В следующий раз позвони мне. Я сразу же приеду.
— Я пришла к тебе не потому, что испугалась, я не это имела в виду. Я сама могу о себе позаботиться.
Собственно, не знаю, правда ли это, вообще-то я сильно подозреваю, что нет. Но Дункан говорит:
— Я знаю, — и, кажется, он действительно так считает.
Я перебираюсь на его сторону кровати, чтобы мое лицо было рядом с его лицом. Его пальцы щекочут мне позвоночник. У него большие сильные руки, шершавые ладони, но их прикосновения нежны.
— Ты любил тех женщин, которые тебя бросили? Его руки дотягиваются до моей шеи, подбородка, губ.
— Конечно. Только им меня не хватало.
В эту минуту я не могу представить, как такое возможно.
— А почему тогда, раз не из-за Стюарта? — спрашивает он.
Почему я сюда пришла?
Я слегка касаюсь губами уголка его рта. В самом деле, почему?
Это должен быть последний раз, когда мои ноги нашли дорогу к его дому.
После трепещущего великана отец сохранял ясность мышления довольно долго, дольше всего с тех пор, как мы с Эгги переехали в Британскую Колумбию, и я стала надеяться, что он вернулся к нам окончательно. В глубине души я знала, что это глупо и что мы просто здесь пережидаем. Почти в восемнадцать мы с сестрой окончили школу, и все трое боролись за выживание, притворяясь, будто жизнь идет обычным чередом.