— Ну и лотоха, — буркнул дед.
Сергей понял — к нему.
— Я понимаю, дед, тебе неохота Степановку покидать. В незнакомой стороне… — Он хотел сказать «умирать», но осекся. — Вопрос-то жизни.
— В поле едешь? — спросил медленно дед у Николая.
— Не знаю.
— Сядь. — Дед не отрывал взгляда от пола. — Что делать будем? — не сказал, а проскрипел, как дверь в чулане.
— Не знаю.
— Все ты не знаешь, — осерчал дед. — Надо бы знать-то.
Он долго молчал, и по тому, как вздрагивала борода, Николай понял — силится что-то сказать.
— Не твое это, чужое…
Сергей опешил. Вот это номер, и уже не стал щадить старика:
— Тебе-то сколько жить осталось. Что ж, умрешь, а там хоть трава не расти? Бахри согласна уехать. Ты, дед, скажешь, как… совсем уж… — Он хотел сказать «выжил из ума», но дед приподнял голову — и внуки онемели: по его заволосатившимся щекам текли слезы.
— Позови Бахрю.
Заплаканная, вошла Бахри.
— Что ж ты так, а? Совестно небось?
— Уедем отсюда, не могу я здесь, — и заплакала навзрыд.
— Ну, поедешь, а резинка-то за тобой потянется да и лопнет. Прибьет, что муху. — Дед с трудом приподнялся, пошел к кровати за занавеску.
Сергей смотрел на освещенную из окна Бахри: в ее пушистые волосы запутался золотой комочек света. Солнце просветило ситцевое платье, смутно обозначив полные стройные ноги. И хотя Сергей повидал много женщин, мысленно оценил: прекрасна!
Бахри тихо подошла к совсем раскисшему Николаю:
— Уедем, Коля?
И так было сказано просяще и искренне, что Николай вздрогнул.
— Куда? — Щеки его белели, как обмороженные. — Может, в Тандов с собой возьмешь? — В голосе издевка и тоска. — Возьмешь, лгунья?! — В монгольских глазах зрели решимость и гнев.
Бахри испуганно отшатнулась.
— Что ты? — подскочил Сергей. — Что болтаешь? Подумаешь, через озеро покричали. Это ж мещанство. Ты совсем не знаешь жизни…
Николай резко отвел руки Сергея, так что тот ударился спиной о косяк.
— Иди ты… — И быстро вышел на улицу. Постояв, направился к гаражу.
…На закате всадник крутился на берегу. Завязав вещи в узел, Бахри вышла в огород. Дед Степан сидел, как и утром, курил. Постояла.
— Прощай, дедушка, — поцеловала в седую копну волос.
— Иди, бог с тобой.
Пошла с узлом через огород под недоуменными взглядами притихших соседей.
Сергей разыскал брата за кузницей. Тот сидел на седле культиватора, вытянув шею, смотрел, как Бахри подходит к лодке, курил взахлеб.
— Что ты так? От счастья… — Сергей волновался, подбирал слова. — Без борьбы, просто?
Николай обернулся. Лицо посерело за несколько часов.
— Уйди, заноза! По-хорошему прошу — уйди! — И, видя, что Сергей еще стоит около, потянулся за гаечным ключом.
— А пошел ты к черту! — попятился Сергей. — Псих несчастный, тряпка! — Он был злой в эту минуту на брата. Уж он бы, Сергей, уладил все в два счета. Тоже, рыцарь.
Лодка подплыла к другому берегу, а дед сидел, и опять мысли путались, обрывались. «Плох небось дружок Салим Батырыч, увидеться бы…» Опять беспокоило озеро: «Жар, пересохнет на нет. И с чего оно Черным зовется? Сроду не видел его черным».
За озером в степь удалялись два всадника. Степь порозовела от заката, и кони под ними пылали огнем.
Песни отца
Я не помню, чтоб он не пел. Пел, когда пас колхозное стадо и когда ехал на повозке по бесконечно длинной степной дороге. Пел в зимние, вьюжные вечера за починкой валенок (а чинить было что: семья десять человек) и в праздники на гулянках. Его песни удивительно соответствовали обстановке и настроению.
Никогда не забуду предзакатную степь. По тракту, стуча колесами, катит пароконный фургон. Фургон пылит, удаляясь к березовому леску. Степь притихла. Ковыль, пушистый, розовый, уходит полосой навстречу закату, за горизонт. Коровы после жаркого дня жадно припали к траве. Отец стоит в рыжих сапогах, воротник рубахи расстегнут. Усы немного обвисли, а черные задумчивые глаза смотрят вслед удаляющемуся на закат фургону.
плывет тихая песня. Мне кажется, она льется где-то далеко-далеко, так тихо он поет.