Дядя Петя говорил что-то еще, уговаривал, но Сашка уже не слушала. «Бог дал ей вторую жизнь». А что ей теперь делать с этой жизнью? Куда с ней деваться? Да и нужна ли она, когда погибли все, без кого Сашка жизни никогда не представляла? Сашке совсем не хотелось жить. Мало того, жизнь теперь представлялась ей тяжелым бременем, нести которое было для нее страшной мукой. И если бы она знала безболезненный способ умереть, она была уверена, что тут же им воспользовалась бы.
Дядя Петя говорил все настойчивей, отвлекая Сашку от своих мыслей, тянул за руку:
— Ну, давай… Вставай, пошли же. Чайку сейчас согрею. У меня сахар есть. Пошли, пошли. Что ж, думаешь, у тебя одной горе?.. Людей-то, знаешь, сколько уже погибло? Сколько еще погибнет — неизвестно. Что ж теперь и не жить совсем? Тогда прям сразу в петлю лезь — впереди-то еще знаешь сколько несчастий…
Сашке хотелось остаться, но еще больше ей хотелось, чтобы дядя Петя замолчал. Ей хотелось тишины, чтоб в этой тишине думать о своем горе. Но у нее не было сил спорить. Поэтому она покорно позволила взять дяде Пете себя за руку, и он с заботой, какой Сашка никогда не могла предположить в этом давно опустившемся человеке, помог ей спуститься с обломков, и повел в свою каморку.
VIII
В тесной комнате, затхлый воздух которой был пропитан запахом клопов и лежалого белья, дядя Петя усадил ее на единственную замызганную табуретку перед шатким, заставленным грязной посудой столом, и принялся хлопотать по приготовлению чая.
Сашка сидела, уставившись на черный, липкий от пригоревшего масла бок кастрюли, из-за которого выглядывали, шевеля усами, боязливые тараканы, и думала: как ей теперь жить в этом городе, полном только чужих людей? Впервые она чувствовала одиночество, и это неизвестное доселе чувство наполнило ее душу тяжелой тоской. Но чувство одиночества тотчас же отступало, когда она вспоминала о руинах, мысленным взором заглядывая в их темную глубину, где, раздавленные, лежали ее родные. Ей все казалось, что им нестерпимо больно даже теперь, когда они уже мертвы. То, что они умерли, она считала огромной несправедливостью, самой вопиющей несправедливостью, которую когда-либо видел мир. И что голова у Сашки болит, пусть даже так сильно, — это тоже несправедливо. Как так может быть: ее родные умерли, а у нее всего-навсего болит голова? И почему она сразу же не умерла от горя? Разве может после всего случившегося жизнь продолжаться как ни в чем не бывало? А она продолжалась. Дядя Петя посудой гремит за стенкой, с улицы слышатся вопли мальчишек, оживленные голоса людей, разбирающих завал, грохот камней. Эти звуки покрывает чей-то тоскливый вой. Сашка с минуту слушала этот звук, потом сползла с табуретки и подошла к окну. Во дворе перед завалом на земле сидела Макаровна и, уткнувшись в колени, выла. Без слов, громко и протяжно.
— Видишь, — сказал вошедший с кипятком дядя Петя, — и у Макаровны, вон, горе. Петька-то ее не успел выскочить. Война, — глубокомысленно заметил он, — это такая штука, когда вокруг одно горе.
Сашка слушала этот тоскливый вой, и он наполнял ее душу еще большей тоской. Ей вдруг стало нестерпимо жалко дворничиху. Сашке казалось, что сейчас только она, Макаровна, может понять ее страшное несчастье, как сама Сашка понимала горе дворничихи, и это почти делало их родными.
Дядя Петя снова вышел на кухню. Сашка осторожно выглянула из комнаты, и, убедившись, что он целиком поглощен размешиванием углей в печке, на цыпочках прокралась к входной двери.
Спустившись во двор, она некоторое время в нерешительности стояла у подъезда, глядя как Макаровна раскачивается в вое, по временам то вцепляясь себе в волосы, то в бессилии роняя в пыль грязные худые руки. «Почему я не кричу как она? — думала Сашка. — Ведь мне больно, очень больно, так, что режет в груди. Мое горе больше ее, но я хочу молчать, чтобы никто не слышал моего голоса, как не услышать их голосов…»
Но больше всего Сашку поразило то, что немногочисленные женщины, переминавшиеся с ноги на ногу рядом с Макаровной, не пытались ее утешить. Сашке всегда казалось, что если человек плачет, его обязательно нужно утешать, как делала мама — обнять и долго говорить добрые слова. А вот так стоять и смотреть, как плачет человек — это просто жестоко. «Может, они боятся, — подумала она, — ведь Макаровна всегда такая злая. Но я не боюсь! Когда человек так несчастен, он не может быть злым…» И Сашка направилась к Макаровне.
Подойдя к дворничихе, она положила свою исцарапанную руку той на плечо, и, постаравшись вложить в голос всю свою доброту и сочувствие, произнесла: