Глава 40
И в час вечерний грусти нежной
Грустил по родине своей.
По широте ее безбрежной,
По быстроте минувших дней…
Новый госпиталь располагался на даче в пяти километрах от города Гю́строва. Большой двухэтажный дом утопал в зелени. Судя по архитектуре и внешней отделке, жил здесь когда-то состоятельный немец. Второй этаж имел два прекрасных балкона, с которых открывались живописные пейзажи.
На одну сторону, насколько хватал глаз, открывалась широкая степь, с уже созревающими хлебами… В сияющем небе палило солнце, гулял легкий ветер, он гонял волны по желтому морю пшеницы, кружил пыль на степных дорогах. При легком дуновении ветра, как волны на море, колыхались колосья, волной перекатываясь по степи. Но, несмотря на это, было что-то тоскливое во всём этом: мест для гуляния было так много, что не знаешь, что со всем этим делать. Как на большом и дурном банкете, где всего много, гораздо больше, чем нужно, чтобы хорошо отдохнуть, а от этого всё теряет цену, всё невкусно и скучно. А там, вдали, километра через полтора, поблёскивая своей поверхностью, раскинулось озеро. На берегу его одиноко стоял заброшенный, заросший в камышах домик…
На другую сторону открывался вид на город. Там уныло выделялись несколько башен да крестов немецких церквей…
Наша с Шаматурой комната выходила на один из балконов. Любил я иногда поздно вечером выйти на этот балкон, дать патефону любимую пластинку, опереться на перила и долго глядеть вдаль: Вспоминалась прошлая жизнь, родная Россия.
Вот он, простой, свободолюбивый русский народ, трудолюбивый и приветливый. Он один пошёл на большие жертвы, чтобы остановить, измотать и разбить в прах превосходящие силы немецких захватчиков. Он один сумел устоять, когда вся Европа легла под сапог фашизма. Народ не посчитался ни с чем ради своей национальной независимости и свободы. Ещё со времен Батыя он умел всегда отстоять свою независимость и с тех пор быть свободным. И я гордился тем, что я – русский.
Перевалило за полночь, когда я очнулся от этих воспоминаний. Луна уже далеко ушла на Восток, с озера веяло прохладой. Ночь была тихой, и лишь только где-то далеко-далеко, нарушая ночную тишину, кто-то бил палкой в рельсу. Спать не хотелось. Патефон утих, но в душе, в бурной стихии взволнованных мыслей и чувств, всё ещё неслись и неслись волшебные звуки вальса «Дунайские волны». Они как бы дополняли то возвышенное и невысказанное, чем было заполнено сердце.
В этот вечер я невольно вспомнил всю свою жизнь и подвёл итог. Стало немного грустно. Но не тяжело, не прискорбно: сожалеть было не о чем, стыдиться нечего. Я закрыл патефон, открыл окно на балкон и улегся в постель…
Рядом посвистывал носом, давно уже спал Шаматура. Я закрыл глаза. Опять вспомнилось детство, Уссурийская тайга, Черниговка, Оля. При мысли о ней всколыхнулись в груди те прекрасные чувства, которые волновали нас в то счастливое время. Вспомнился Краснодар, спецшкола – это был своего рода лицей, который привил нам много добрых качеств. Там, с полной надеждой на счастливую жизнь, я гордо и смело смотрел вперед, в будущее. Наконец, воскресала в памяти шумная Москва, кипучая студенческая жизнь, Васька.
При мысли о нём сжималось сердце от незалечимого горя. Я всё не верил, что его уже нет, не верил своему рассудку. В душе казалось, что он вдруг неожиданно вернётся – с играющей лукавой улыбкой на устах сострит что-нибудь и подаст мне свою руку.
Так она пронеслась, жизнь, в 21 год. Пронеслась быстро и незаметно. И вот теперь госпиталь…
Как тяжело оставаться в чужих краях… Трудно передать ту мятежную тоску и грусть, которая одолевает больного человека на чужбине. Никто не улыбнётся знакомой улыбкой, везде чужие и злые лица.
Хотелось на Родину, но туда нас никто везти не хотел. Был приказ – лечить всех раненых на местах. Лечения же не было никакого, а здоровье изо дня в день ухудшалось. И я уже сомневался, увижу ли родную Россию. Надежды не было. Такие мысли приходили в голову, но я ещё умел держать их при себе.
Я, наконец, уснул, а утром будила меня заспанная Маша, чтобы измерить температуру. Иногда она и не будила, а осторожно с термометром кралась под мышку. Это были весёлые девушки, и мы, как ребятишки, забавлялись с ними. Иногда, притворяясь спящими, прятали термометр. И трудно было не рассмеяться, когда они рылись под мышкой, потом по всей постели, пересчитывали термометры и опять рылись.
С нами был один врач и две сестры – Саша и Маша. Их перевели в этот вновь организованный госпиталь из того, который разогнали. С ними я был хорошо знаком, и даже больше – мы были почти друзьями.
Из всех 15 человек, находившихся в этом госпитале, все были уже в пожилом возрасте. Молодых нас было двое – я и Шаматура. Мы с ним стали друзьями просто по необходимости. Он долго находился в немецком плену и, может быть, поэтому был странен. В разговорах вёл себя не всегда тактично, или даже больше того – был просто нахален. Но наряду со всем этим, он был чрезвычайно предприимчив и деловит. Он всегда заботился о том, чтобы у нас на столе были цветы и ваза с вишнями или яблоками.