— Не было здесь Миры? — спросила она, входя в комнату.
Сестры Вовы переглянулись с какою-то особенной улыбочкой, а Розенбаумиха подняла голову, склоненную над гитарой, и с удивлением сказала:
— Да разве она у нас бывает, Мира Гурвиц?
Тут, у Розенбаумихи, все выглядело точь-в-точь как в русском доме. Недаром ходили слухи по городу, будто до замужества с фотографом Розенбаумом она где-то в большом городе жила с офицером.
Однажды вечером, когда Миреле, по обыкновению, не было дома, перед крыльцом дома Гедальи Гурвица остановилась извозчичья бричка, и из нее вылез незнакомый человек среднего роста, закутанный в шубу; в освещенной передней он остановился, и глазки его заулыбались:
— Меня направили сюда… Я по поручению Якова-Иосифа Зайденовского…
Встретили его Гитл и молодой родственник-кассир; оба глядели, как неторопливо снимал он с себя бурку и шубу; а потом они сидели возле него за столом в столовой и слушали, как он обдуманно и медленно цедил слова; он, мол, в сущности, совсем не сват… И слава Богу, в этом не нуждается… У него склад мешков в городке, что неподалеку от большого губернского города; а с семьей Якова-Иосифа Зайденовского он с давних пор в большой дружбе…
У него была красивая с проседью борода и длинный, загнутый книзу нос, на котором проступали коричневато-голубые жилки; в длинном сюртуке он имел очень внушительный вид и все время любезно улыбался маленькими серыми глазками…
— Вот я и прислан сюда… Яков-Иосиф Зайденовский прислал меня…
До поздней ночи горела тогда у Гурвица в столовой висячая лампа.
Гитл наконец ушла к себе в спальню и легла спать. Кто-то из домашних постлал гостю свежую постель в кабинете реб Гедальи и тоже улегся. А он, заезжий гость, вынул из своего узла «Историю культуры» Липперта в еврейском переводе, подсел в столовой к столу и как бы в оправдание сказал уходящему кассиру:
— Когда-то была у меня еврейская книжная лавка… Вот с тех пор я и привык до поздней ночи засиживаться за книжкой…
Родственник распрощался и отправился на ночь домой. Служанка закрыла за ним дверь и вскоре густо захрапела в пустой кухне. А гость все сидел за книжкой, и все ближе и ближе к себе тянул висячую лампу. Наконец, послышался стук с улицы в одну из крайних ставней — это была Миреле; он оставил книгу и пошел отворять. Высунув за дверь голову с улыбающимися серыми глазками, он принялся как-то особенно любезно, застенчиво и детски-смущенно бормотать:
— Гм… очень… очень приятно…
Миреле, увидев незнакомое лицо, вздрогнула всем телом и шарахнулась назад, прижав руку к бьющемуся сердцу:
— Ох, как я перепугалась…
И войдя в комнату, все сторонилась его, точно боясь, что он к ней прикоснется.
С головы до ног была она одета в черное, и оттого фигура ее казалась стройнее и гибче, чем всегда; каким-то легким ароматом веяло от нее; все это смущало гостя, и он, застенчиво улыбаясь, бормотал:
— Гм… гм… перепугались… да почему же? Очень, очень приятно…
Он был очень мил в своем детском смущении; руки ей он не решился подать. И все же Миреле долго не могла успокоиться; она не ложилась, пока он не отправился спать, а затем разбудила сладко храпевшую служанку.
— Что это за человек? Да уверена ли ты хоть, что он — не вор?
А заезжий гость, лежа на своей постели, прислушивался к звуку голоса и не то от благодушия, не то от возбуждения все еще застенчиво посмеивался про себя: «Вор… Тоже выдумала… Славная девушка… Просто прелесть, что за девушка…»
Несколько дней прожил у них гость; каждое утро, просыпаясь, слышала Миреле, как в столовой, рядом с тихой гостиной, кто-то не спеша прихлебывает чай, и знала, что там никого нет, кроме приезжего, который рассказывал благообразно-молчаливой Гитл и преданному родственнику-кассиру:
— Всей душой хотят они Миру… В этом уж не сомневайтесь… И молодой человек — Шмуликом зовут его — хочет… и сам Яков-Иосиф… и жена его Миндл… И еще скажу я вам: не требуют они от вас ни денег, ни даже обещаний… Так сами просили передать…
Миреле с самого утра становилось тошно от всего этого. А из столовой все доносился негромкий, порою смолкающий разговор:
— А люди они, доложу я вам, на редкость порядочные… мягкие…
— И сам молодой человек — славный… очень, очень славный…
Гость наконец уехал, и посыпались частые письма и нетерпеливые телеграммы; Гитл и преданный дому кассир читали их с увлечением. Гитл, упрямая молчальница, сохраняла при этом ядовито-непроницаемое выражение лица, а кассир, стоя возле нее, сильно морщил лоб под влиянием наплыва мыслей, сопел носом и так долго собирался поговорить с Миреле, пока она однажды сама не остановила его на улице возле дома: