- Если ты не закончишь школу, я не знаю, что ты будешь делать. Я не вечная, - добавила она. – Не смогу тебя вечно содержать.
И вышла за дверь.
Она попала в цель. Способа вернее разбудить меня и поднять с постели нельзя было и придумать. Чувство вины и чувство стыда. Индейцам Амазонки, которые плюются отравленными стрелами, до неё было далеко.
Я поехала в школу и старалась не думать, что меня там ждёт. Просто поехала, чтобы больше не чувствовать себя такой гадиной.
Ещё на дальних подступах к школьной территории меня начало подташнивать от нехорошего предчувствия.
Я была не в лучшей форме. Я вечно забывала смыть на ночь глаза, и теперь веки у меня были красные и припухшие. Морально я, конечно, тоже не была готова. Я никак не могла собраться с мыслями и вспомнить, какой теперь день, и какие у нас должны быть уроки. Одному богу было известно, что меня могло здесь ждать.
Я вошла в здание с осторожностью, радуясь, что никого из одноклассников пока не видно, и на мягких лапах направилась к расписанию.
На мне были старые джинсы с высокой талией и дурацкая водолазка, которую я сто лет не носила; больше ничего чистого в шкафу не нашлось. Я была одета, как чмо, и мне казалось, что все на меня пялятся и смеются за моей спиной.
Расписание было нелепым. Если уж я и должна была отметиться в школе, я выбрала не лучший день. Два первых урока были из моих нелюбимых, а в середине дня сдвоенным уроком стояла физкультура. Я чувствовала, что мне стоит теперь же развернуться и уйти, но всё равно направилась к кабинетам на третьем этаже.
На лестнице я столкнулась с завучем. Она вела у нас математику, и потому знала меня в лицо. Она встала как вкопанная, тараща на меня глаза, и я тоже остановилась, пробормотав приветствие. Юбка у неё была перепачкана мелом: кажется, она действительно любила математику, потому что всегда забывалась, когда начинала писать на доске уравнения, и не замечала, как мел крошится, и белая пыль сыпется и летит на неё.
- Что ты смотришь?! – сказала она, и, не дождавшись ответа, добавила ещё жёстче: - Даже не думай, что тебе учителя просто так нарисуют оценки.
Я медленно и равномерно краснела.
- Я и не думаю, - пробормотала я.
- Ты хоть понимаешь, что останешься на второй год?! – она впилась в меня глазами, видимо, ожидая ответа. Я краснела всё сильнее и молчала.
- Так и знай, - заключила она, передёрнула плечами и пошла дальше.
Я вспомнила, что последним уроком, после физкультуры, стояла математика. Всё было хуже, чем я думала. Я ещё больше пожалела, что пришла.
Я осталась стоять, где стояла, пока моё лицо не стало снова нормального цвета. Потом поднялась на третий этаж и вошла в класс.
Довольно быстро я поняла, что никто меня в школе уже не ждал. Вокруг меня повисло что-то странное, мои одноклассники приглушали голос при моём приближении, как, должно быть, приглушают голос, входя в комнату с покойником.
За весь день никто даже не попытался заговорить со мной. Это напомнило мне времена, когда меня только перевели в эту школу.
Почти все перемены я простаивала у окна на первом этаже, вцепившись в подоконник, буквально прилипнув к стеклу, не отрывая взгляда от неподвижного пейзажа за окном. Девчонки, мои новые одноклассницы, по крайней мере поначалу, мне очень сочувствовали, они думали, что я скучаю по прежней школе. Но я по ней не скучала. В каком-то смысле, та школа была гораздо хуже этой, и я не хотела туда возвращаться. На самом деле я просто боялась повернуться лицом к коридору, пока все эти мелкие и крупные хищники были на свободе, смутно надеясь, что, раз я их не вижу, то и они не видят меня. Наверное, так я вела бы себя в зоопарке, если бы меня заперли по ту сторону решетки. Хотя вряд ли я когда-нибудь боялась зверей больше, чем людей.
А потом я подружилась с Юлькой. Не знаю, зачем ей понадобилась я. Думаю, с ней самой не больно-то, кто хотел дружить, она была слишком самовлюблённой. Но смотреть, не отрываясь, в лицо вечно болтающего человека – это то же самое, что смотреть в окно - это возможность не смотреть по сторонам, возможность не обращать внимания на людей вокруг, возможность думать о своём, не опасаясь внезапного нападения.
Теперь Юлька делала вид, что меня не знает. Я была этому рада, мне больше не нужен был буфер. Наверное, за эти годы я стала сильнее. Я больше никого здесь не боялась.
Я оставила Юльку в покое, потому что, думаю, её хватил бы удар, сядь я, как раньше, с ней рядом. Я села одна за последнюю парту. К третьему уроку я поняла, что, кажется, переступила какую-то черту, за которой обитали неприкасаемые. Не только Юлька отворачивалась при моём приближении, все девчонки делали вид, что меня не существует. Просто Юлька старалась больше других – она ведь и замаралась общением со мной куда больше.
Пока меня что не трогали, и я сидела в конце класса и рисовала на парте всякую фигню.
Это была не первая моя школа, и я знала, как могут травить. Могло быть намного хуже. В конце концов, то, что к тебе никто не лезет, вообще нельзя счесть за наказание. Я, во всяком случае, всегда так считала.
Я слышала, как за моей спиной говорили про меня гадости, но в лицо ещё никто не решался. Кто-то из мальчишек, проходя, пихнул мой стул, но этим всё пока и ограничивалось. Мальчишки, вообще, более стайные животные, они всегда быстрее реагируют на такие вещи, как остракизм. Девчонки ещё выжидали, им нужен был сигнал, нужна была твёрдая уверенность. Запах травли висел в воздухе, но, видимо, меня пока не объявили.
Я дважды видела, как это начинается, и оба раза сигнал давал кто-то из учителей. Какая-нибудь фраза, насмешка злее обычного, публичное унижение - что-то, дававшее безошибочно понять - тебя списали со счетов. Я смотрела на учителей, специально старалась столкнуться с ними взглядом, я была готова к нападению, но они отводили глаза, словно не замечали меня. Так, в ожидании, прошло три урока.
Четвертым по расписанию стояла физкультура, и нас повели в парк. Класс растянулся по аллее, разбившись на группы. Я плелась в хвосте. Спортивного костюма у меня не было, и я тащилась вслед за всеми в джинсах и ботинках, уже забившихся снегом, с рюкзаком на плече. В начале урока физрук наорал на меня за то, что я не оставила его в раздевалке, но я была ему почти благодарна за это. Это было так обычно – так он наорал бы на любого, кто явился бы на его урок с баулом и в джинсах. Я вдруг почувствовала, что почти люблю этого дядьку, последнего тут, наверное, кто ничего не знал и знать не желал о чёрных и белых списках. Я думаю, он вообще меня не помнил, он интересовался только мальчишками, игравшими в футбол, и длинноногими девчонками, бегавшими для него кроссы. Что-то было в этом даже трогательное, и я до ушей ему улыбнулась. Он неодобрительно поглядел на меня и ушёл вперёд, чтобы возглавить выход нашего класса из школы. Какое-то время я так и шла, светя улыбкой, будто врезавшейся мне в лицо. Кажется, моим лицевым мышцам просто понравилось улыбаться.
Физрук дунул в свисток, и все побежали по аллее. Я тоже перешла на рысь, из какого-то идиотского желания порадовать физрука, но быстро выдохлась и пошла шагом. Я дала всему классу, даже паре тяжело дышащих толстяков, обогнать меня, и вскоре все они скрылись за поворотом.
Аллея опустела, я осталась одна. Когда долго молчишь, происходящее вокруг теряет реальность. Мне ничего не стоило теперь просто свернуть с дорожки и уйти по снегу в лес, просто идти и идти вперёд, не разбирая дороги. Словно все связи порвались. Как будто гравитационные силы привычной жизни больше не действовали на меня. Мне совершенно незачем было возвращаться в школу, незачем было досиживать оставшиеся уроки. Я была для них мертва, и потому свободна.
Я шла под деревьями. Они, голые и безжизненные, тянулись к бесцветному небу.
Высоко вверху ветви переплетали небо едва заметной тонкой паутиной. Кое-где чернели оставленные пустые гнёзда. Птицы попрятались, даже синиц не было слышно. С неба тихо падал снег. Тишина была мёртвая.
Такое бывает в самом начале зимы. Всё словно застывает.