— А что ты без платка? — спросил Каримулаг, только сейчас заметив это…
— Мне было жарко! — нашлась Атигат.
— Жаркая моя! — И Каримулаг схватил ее и хотел поцеловать.
Но девушка с силой оттолкнула его.
— Чего ты боишься, — прошептал он, пытаясь поймать ее губы, — ты же моя невеста. — И вдруг отпрянул, пораженный выражением ее глаз. Нет, в них не было девичьей робости, естественного страха перед мужчиной, смятения от неожиданности его порыва. В них была отчужденность. Так смотрят на камень, вставший на пути и мешающий идти дальше. — И платок потому сняла, — проговорил он, догадываясь.
Он смотрел на нее, надеясь: вот сейчас она покачает головой, опустит свои сине-зеленые глаза, и сомнения его рассеются. Но вместо этого она дрожащими руками вытащила из сумки платок и протянула ему.
— Возвращаешь? — спросил он, и угрюмая злость прозвучала в его голосе. Он схватил платок, сжал его в кулаке и нагнулся, чтобы поднять камень.
Атигат отшатнулась.
— Не бойся, я тебя не трону, — горько усмехнулся он и добавил: — Если не ты, то пусть никто не наденет этот платок, — и, завернув в него камень, бросил в пропасть.
Атигат закрыла лицо и стояла так до тех пор, пока не заглохли его шаги на горной тропинке.
«Зачем я вчера пошла на эту лужайку? Зачем встретила Хасбулата? Зачем наступила на пчелиные соты? Зачем все это случилось?» — думала она. Но, заслоняя и эти мысли, и жалость к Каримулагу, вставал перед ней шалаш в горах. И снова хмельной запах травы кружил ей голову, и острия травинки кололи босые ноги, и сладкая слабость вливалась в тело, и Хасбулат протягивал к ней руки, до ладоней заросшие темными волосами…
— Я знал, что ты сегодня придешь. И без платка, — услышала она глухой голос. И потянулась ему навстречу.
И он мягко повел ее, не отпуская ее руки. Она шла покорно, будто знойным днем — в море.
У шалаша она замедлила шаги, отняла руку. Но он снова коснулся ее руки…
Аромат шалаша был еще более жгучим, чем вчера. Она потонула в хрустящем сене.
Пела птица, жужжала пчела, шуршала крылом стрекоза — и все стихло, наступила ночь. И снова шуршала крылом стрекоза, жужжала пчела, пела птица — пришло утро. И двое держали в объятиях мир.
На другой день в ауле поднялся такой шум, словно вековые скалы сошли с места и столкнулись друг с другом. Словно две бешеные реки, затопив берега, слились, пожирая все на земле.
Где это видано, чтобы невеста вернула жениху платок, чтобы отказалась от богатого жениха ради нищего табунщика, чтобы, наконец, до свадьбы сошлась с мужчиной!
Целый год Атигат с мужем не могла появиться в ауле. В шалаше родила она и свою первую дочь.
Но все на свете имеет свой конец — и хорошее, и плохое. Давно уже в ауле простили непокорную невесту. Еще двух дочерей подарила мужу Атигат, и только одно омрачало их счастье — не было сына, о котором так мечтал Хасбулат.
Потому и пришла она сегодня в Слепое ущелье. Вот и тесный «коридор» с темным провалом внизу. Но только она стала спускаться но колючей лощине, как из глубины раздался голос:
— Подожди!
Атигат остановилась, зная, что двоим здесь не разойтись.
По давней привычке — не терять ни минуты времени, она сделала узелок на нитках и начала вязать вторую журапку. И когда та стала похожа на разрезанную пополам скорлупу утиного яйца, из лощины высунулась голова мужчины. А затем показались и его руки, бережно державшие ягненка. Мужчина протянул ей ягненка со словами:
— Вот, угораздило упасть в Слепое ущелье. Решил слазить за ним, думаю — вдруг живой. И правда только нога сломана. Подержи, пока я перевяжу, — и он вытащил из кармана носовой платок.
Атигат сунула в сумку журапку и поспешно шагнула навстречу мужчине, чтобы принять ягненка. И тут ее словно облили холодной водой. Перед ней стоял Каримулаг. Она не видела его с того самого дня, когда вернула ему платок. Знала, что он до сих пор не женат. И сейчас, вспомнив свою вину, испытывала неловкость от этой встречи.
— Что, в Слепое ущелье идешь? — сказал он, поняв все. И она опустила голову. — Будь осторожна. Я видал у тебя в руках спицы. Лучше оставь их здесь.
Она вытащила из сумки журапку с воткнутыми в нее спицами и положила на скалу. Затем, крепко привязав к спине сумку с зерном и курдюком, стала спускаться.
Непроходимый мрак сгущался вокруг нее. Он теснил дыхание, наваливался камнем. Но она все шла, нащупывая руками дорогу, осторожно ступая туда, в глубину, где слабо, протыкая мрак, струился бледный свет. Это в одном углу чуть теплился свет от догоравшего курдюка, принесенного кем-то до нее. Зерна почти уже не было. Но стаи диких голубей, вспугнутые ее шагами, поднялись в воздух, наполняя гомоном эти мертвые своды.