— Эй, люди, — не выдержал Махмуд, с криком выскакивая на веранду, — вы слышите, что говорит моя жена! Она, видите ли, родила троих детей. И ставит это себе в заслугу! Если ты, глупая женщина, могла рожать детей без моего участия, почему же ты за все пять лет, пока я был на фронте, никого не родила?! Сидела тише воды. И колыбель была покрыта паутиной.
Неизвестно, чем бы кончилась эта ссора, если бы вовремя не появились соседи: они пришли посмотреть на покупку, втайне надеясь, что она окажется неудачной, и одновременно опасаясь, как бы она не оказалась лучше их собственных телевизоров.
Маржанат встретила их широкой улыбкой:
— Вот, ругаю своего старика. Зачем столько денег потратил… Ведь самый дорогой купил. Говорят, лучше этого уже нет.
Женщины хором похвалили покупку. А Умукусум сказала:
— Правильно делаете, что ставите его на кухне. Ведь мы, женщины, проводим здесь больше половины жизни.
При этих словах женщины посмотрели на Махмуда.
Махмуд многое мог бы высказать жене. Но не затевать же скандал при людях! И он молча проглотил обиду.
Весна незаметно перелилась в лето.
И в это лето Махмуд переживал свою вторую молодость. Случалось, он и прежде увлекался. Махмуд помолодел лет на тридцать. Он теперь не отходил от Сиядат. Днем они бок о бок трудились на склоне горы, высаживая виноградные чубуки, вечером — на репетициях в клубе.
Хотя Сиядат и была откомандирована сюда для работы в клубе, но не гнушалась и копаться в земле, чем заслужила уважение всего аула.
Как-то перед вечером, когда Махмуд, облокотившись на кирку, задумался о чем-то, к нему подошла его соседка Умукусум:
— Какая хорошая девушка эта Сиядат, — зачмокала она губами. — Другая бы сидела дома, ждала вечера, пока люди освободятся и придут в клуб, а эта работает вместе со всеми.
— Замечательная девушка, — подхватил Махмуд, не чуя подвоха.
— Говорят, она и аварский танец исключительно танцует, хотя сама ведь кабардинка, — подкрадывалась к нему Умукусум.
Но тут уж Махмуд разгадал ее хитрость: «Ага, хочет выведать, не собираюсь ли я танцевать с ней в паре, а потом донести Маржанат. Ишь змея проворная!» И Махмуд промолчал.
Видя, что Махмуд не настроен поддержать этот разговор, и не желая показать, что ее интересовало, Умукусум повела струю зерна на другую мельницу:
— Вот стою я, Махмуд, и думаю, доживу ли я до той поры, когда можно будет попробовать виноград с этих чубуков. — И Умукусум притворно вздохнула. — Кто бы мог подумать, что так преобразится эта гора, словно всю жизнь ей не хватало виноградной лозы…
— Еще рано говорить о винограде. Чубуки могут и не прижиться.
— Что ты! — испуганно замахала руками Умукусум. — Обязательно приживутся — это же солнечная сторона. Хорошо молодежь придумала. И ты молодец, что их поддержал, как говорится, своим примером. Небось теперь скучно будет без работы…
Так, исподволь, Умукусум снова начала подкрадываться к желанной теме.
— Кто захочет трудиться — без дела не останется, — уклончиво ответил Махмуд. — И эти чубуки еще требуют ухода, как новорожденные младенцы.
С этими словами Махмуд отошел в сторону, давая понять, что ему некогда заниматься пустыми хабарами.
На самом же деле он поднялся на пригорок и, приложив руку к глазам, залюбовался заходящим солнцем. Оно как будто уже закатилось за гору, оставив земле — и то ненадолго — свой последний, свой прощальный луч. Но таким нежным и ласковым был этот луч, что у Махмуда сладко и горестно заныло сердце. И склон горы, покрытый корявыми чубуками, и свежие пастбища вдали, и кромка горизонта, и даже голый серый камень — все в этом луче выглядело светлым и нежным, умиротворенным и тихим, еще полным жизни, но уже обещающим взамен что-то другое. Как последний поцелуй любимой перед долгой разлукой.
Вот луч передвинулся — и в его свете заиграли золотом три утеса, словно три аксакала сошлись на совет в годекане.
И чего бы ни касался этот луч, все вспыхивало, оживало, чтобы в следующую минуту померкнуть, утонуть во мраке.
Но и они погасли, как ушли в небытие. Теперь серебристыми лентами засверкали ручейки, доселе невидимые, скрытые в складках и тени утесов. Но и ручейкам не суждено было надолго удержаться в луче. Зато золотом вспыхнула тропинка, легко перекинувшись с горной вершины на берег реки, где волны, безжалостно разорвав ее, понесли ее клочья, разбивая о прибрежные камни, раздавая по лоскуту сами не зная кому.