Маленький Шапи протискивался вперед, и бабушка высыпала ему в ладонь горсть изюма, пропитавшегося запахами сундука.
А еще Аминат раз в три года сама выращивала бычка, чтобы было чем как следует угостить людей на ее похоронах. Когда бычку исполнялось три года, она продавала его и заводила нового.
Это служило поводом для постоянных нападок со стороны Ахмади и невестки, которые считали, что она изнуряет себя бесполезным трудом.
Уход за бычком и вправду давался старухе нелегко. Всякий раз, как бычок отправлялся на рынок, сын и невестка вздыхали с облегчением, надеясь, что на этот раз старуха наконец образумится. Но не тут-то было. Аминат с завидным упорством заводила нового, и все начиналось сначала. Поистине сказка про белого бычка.
И вдруг сейчас Аминат так расщедрилась, что даже решила пожертвовать своим любимым бычком. Шапи и Машид только диву давались.
— Бабушка, что с тобой? Когда я уходил в армию, ты такого шума не поднимала, — разыграл притворную обиду Шапи.
— Э, сынок, то было совсем другое дело, — возразила Аминат, нетерпеливо и возбужденно ерзая на сиденье. — А сейчас я хочу сломать хребет всем злым языкам, распускающим сплетни, будто моего внука Машида не берут в армию.
Когда вечером Аймисей и Ахмади, усталые после рабочего дня, пришли домой, они так и остолбенели на пороге. В доме все было перевернуто вверх дном. Он гудел как улей, вынесенный после зимовки навстречу весне. И во дворе, и на крыльце — всюду хлопотали женщины. Первое, что пришло в голову Аймисей, было: «Видно, Шапи наконец-то привел домой невесту». Но узнав, что к чему, она обеими руками схватилась за голову. Но разве реку, направленную в русло, можно повернуть вспять?
Машина была запущена. Приготовления шли полным ходом. Не успел Шапи вернуться из соседнего аула, куда отвозил врача к больному по срочному вызову, как Аминат тут же послала его в аул Загадка приглашать зурнача Кади. К барабанщику Муртазали она отправилась сама.
XI
ОБИДА ШАПИ
— Шапи, ты все еще здесь? Разве так можно? Ведь всю ночь не спал. И главное — зачем? Они бы отвезли меня на своей машине.
Так говорила Узлипат, выйдя из больницы поздним утром, когда солнце уже вовсю властвовало над миром.
— Я тебя привез — я и увезу, — угрюмо отвечал Шапи, не глядя на Узлипат и наклонив как бычок свою упрямую голову. При этом он думал про себя: «Если бы я мог допустить, чтобы тебя возил другой шофер, зачем бы я выбрал себе такую беспокойную работу?»
Повозившись с мотором, он наконец взглянул на Узлипат. Она стояла, вскинув свою гордую голову. Но глаза ее смотрели устало, лицо было осунувшимся, словно похудевшим за ночь, пучок блестящих черных волос, обычно безукоризненно гладкий и тугой, теперь растрепался, и одна прядь даже упала на тонкую шею. От девушки исходил едкий запах эфира и йода.
Сердце у Шапи заныло. От избытка нежности и жалости его глаза цвета майского меда, наивные, еще детские, чуть навыкате глаза повлажнели. Но Шапи так и не нашел слов, чтобы выразить свою нежность, и только открыл ей дверцу машины.
— Ты, Шапи, доставляешь себе лишние хлопоты, — все корила его Узлипат, усаживаясь на мягкое сиденье, — это же районный центр, отсюда до аула добраться пара пустяков.
— Некуда мне спешить, — буркнул Шапи. — И вообще я в машине выспался. Скажи лучше, как себя чувствует Хамиз?
— Ах, как можно себя чувствовать после операции… — вздохнула Узлипат и, открыв сумочку, извлекла из нее марлевый сверток. — Смотри, сколько камней было у нее в желчном пузыре.
— Вах! — только и воскликнул Шапи. — Ты сама оперировала? — Ему очень хотелось, чтобы она сказала «да».
— Нет, — покачала головой Узлипат. — Я бы не справилась. Я только помогала Гаджи, вот у кого и вправду золотые руки.
«У Гаджи золотые руки, — вспыхнул Шапи. — Ну конечно, зачем ей нужен какой-то лудильщик».
Когда, укротив свою бешеную ревность, он осмелился снова взглянуть на нее, она уже спала, устало уронив голову на грудь.
«О, если бы она уснула, прислонившись к моему плечу», — подумал Шапи и повернул зеркальце так, чтобы ее спящее лицо все время было у него перед глазами. Напряжение бессонной и тревожной ночи уже сошло с этого лица. Сейчас оно было расслабленным, по-домашнему простым и незащищенным. Даже ее надменные, четкие, разлетающиеся брови словно бы смягчились. А белые тонкие руки с гибкими пальцами музыканта или хирурга крест-накрест упали на колени, как скрещенные лебединые крылья. «Почему я не могу жениться на той, которую так люблю? — с горьким недоумением уже в который раз задавался вопросом Шапи. — Почему я должен привести в дом другую, чужую и нелюбимую? Лучше хоть раз в день видеть ее, чем всю жизнь жить бок о бок с нежеланной. Нет, как бы дома ни наседали на меня, все равно не женюсь. Если бы я не знал, что такое любовь, тогда другое дело. Я бы женился и жил, как все, и думал, что иначе не бывает. Если бы не это чувство, кем бы я был? Жалким пустоцветом. Словно очаг без огня, ночь без звезд, родник без воды…»