— Люди, вы слышите! — завопила Аминат, простирая руки к небу. — Мой сын женился, без свадьбы, потихоньку от родителей, как вор. Неужели ты не мог сказать нам, мы бы устроили пышную свадьбу. Ты что, не сын горянки? Ну, Мария — другое дело. Она из России, не знает наших обычаев. А ты-то, ты…
— Ну да! — набычился Сурхай. — Вы бы сказали: подожди, пока Алибулат женится. Нельзя перепрыгивать через голову брата… Я думал, после его свадьбы и мы сыграем свою; так вы бы и не узнали, что мы еще в апреле расписались. А тут война. Я же должен привести жену в дом.
— Так чего же ты стоишь, ступай скорее за женой, — еще больше разволновалась Аминат, а про себя подумала: «Вот тебе и тихоня! Недаром говорят, что тихая кошка слижет сливок больше, чем та, что мяукает».
Но даже это событие, которому еще вчера не было бы равного в ауле, померкло, стушевалось перед силой и величием общей всенародной беды.
Аминат вынесла на веранду эмалированную кастрюлю, до краев наполненную застывшим урбечем.
— Вай, у вас же со вчерашнего вечера и крохи во рту не было, — говорила она, намазывая урбеч на большие ломти хлеба. Все расплывалось у нее перед глазами. Руки дрожали. Один ломоть упал на пол. Аминат не стала поднимать его. Вспомнив о сыре, она снова бросилась было в кухню, но Байсунгур остановил ее:
— Хватит хлопотать. Аминтаза сходит за сыром. А ты посиди, устала небось.
— Вай, родненькие, без вас насижусь. Не для кого будет делать… — Голос ее дрогнул, губы искривились. Она села прямо на пол и беспомощно протянула руки к своим сыновьям. — Алибулат, — голос ее звучал торжественно, — когда ты был маленьким, ты променял балхарцу на глиняный свисток целую тушу сушеного мяса — весь наш запас на зиму, и тогда я побила тебя. Прости!.. Аминтаза, помнишь тот день, когда ты очень хотел купаться, а я забрала тебя с озера домой. Ты плакал и вырывался, а я все равно не отпустила тебя. Какая я была злая. Простишь ли ты свою несправедливую мать?.. Ахмади, помнишь, как ты выщипал все перья у кур, когда собирался делать крылья? Я тогда обязательно отшлепала бы тебя, если бы не отец. Прости меня!
— Это ты нас прости, мать! — хором отвечали сыновья. — Прости за то, что мы баловались, разбивали носы, рвали одежду, получали двойки, мало помогали тебе по хозяйству. Прости за то, что пользовались твоей слабостью и добротой, когда по утрам, щадя наш сон; ты сама отправляла корову в стадо, сама убирала хлев, сама таскала на зиму кизяки… Прости за то, что мы, четыре здоровых балбеса, были тебе такими плохими помощниками.
Ахмади смотрел на мать и не узнавал ее. За какие-то полдня из красивой загорелой женщины она превратилась почти в старуху: глаза ее запали, лицо почернело, твердо и жестко обозначились скулы, растрепанные полосы выбивались из-под платка и падали вдоль щек какими-то вялыми, бесцветными нитями. Видно, Байсунгур тоже заметил эту перемену. Перехватив взгляд сына, он подошел к жене и положил свою тяжелую руку ей на плечо:
— Не убивайся, мать. Война кончится быстро, вот увидишь. Мы обязательно вернемся. Разве с такими богатырями кто-нибудь справится?! А пока Ахмади останется с тобой. Он будет тебе опорой и поддержкой.
— Никогда не думала, что жизнь может так измениться за каких-то полдня, — заплакала Аминат.
…На гумне собрались все жители аула Струна, начиная с малого ребенка, который только-только учился делать свои первые шаги, и кончая глубоким старцем, уже с трудом передвигающим ноги. Отсюда аул провожал на фронт своих мужей, сыновей, братьев и отцов.
Вряд ли поле боя могло представлять собой более тяжкое, раздирающее душу зрелище, чем это гумно, где в один клубок сплелись причитания жен, стон матерей, ржание коней, плач ребенка. А поскольку аул долгие годы жил одной дружной семьей, то не было здесь своих и чужих. Каждая мать, плача, обнимала всех сыновей, потому что в этот горький час общей беды все они были ей родными.
Ахмади видел, как мать обходила мужчин, повторяя: «Родненькие, скорее возвращайтесь, ждем вас с победой!» — и вкладывала в руку каждому небольшой прощальный подарочек — то вышитый носовой платок, то мешочек с табаком, а то и просто денежную бумажку. Молодые женщины, прежде стеснявшиеся даже близко подойти к мужчине, обнимали их и плакали.
И вдруг над клубком этого горя, сотканного из слез, вздохов, причитаний, беспокойного ржания коней, перекрывая его, поднялся громкий повелительный голос:
— Земляки мои, дорогие мои аульчане!
Все смолкли и повернули головы в сторону этого голоса. Ахмади тоже обернулся и увидел Садрудина. В военной форме, с пистолетом на боку, строгий и подтянутый, придерживающий поводья белоснежного, нетерпеливо гарцующего под ним коня, он сейчас удивительно походил на тех героев, о которых Ахмади читал в книгах.