Все молчали, сраженные простыми словами этой записки.
— Ну что же, — наконец произнес Хирач, и голос его прозвучал глухо, словно из подземелья. — Разве птичку, упорхнувшую из гнезда, вернешь? Пусть воюет. Значит, такова воля аллаха!
— Как это — пусть воюет! — снова закричала мать Аймисей. — Опомнись, что ты говоришь, дед! Где это ты видел, чтобы девушки воевали!
— Видел, — сказал Хирач. — В тяжелые для родины дни горянки не раз проявили себя как героини. Аймисей не могла поступить иначе, ведь она женщина нашего рода. Она третья Аймисей. А две, в чью честь она носит это имя, погибли на войне. Одна из них была совсем девочка, лет пятнадцати, не больше. Когда под натиском врага все мужчины нашего аула погибли или ушли в горы, забрав с собой стариков, женщин и детей, две женщины спрятались в пещере и встретили врагов градом камней — это были семидесятилетняя старуха и пятнадцатилетняя девочка по имени Аймисей.
Хирач уронил на грудь свою седую голову и замолк, словно уснул.
Мать Аймисей, плача и причитая, ушла в дом.
И Ахмади уже хотел незаметно удалиться, чтобы не тревожить раны этих людей, как увидел, что по щеке старика, по темной, как старое дерево, борозде морщины сползла слеза, тяжелая и крупная, словно дробь.
— Прости меня, сынок, за мою слабость, — глухо проговорил старик. — Старость — жестокая вещь. Бывало, ничто не могло вышибить слезу из Хирача. Три войны прошел. Тело мое в шрамах, как залатанный бурдюк. Да и руки стали дрожать, — и старик, вытянув руки, с недоумением уставился на свои мелко подрагивающие пальцы. — Прости, что не принимаем тебя, как положено в горах. Но ты сам видишь… Видно, суждено мне испытать еще и это горе. Мне бы, старому, догадаться, что не зря вчера она повела меня к роднику Аймисей…
— А что, дедушка, есть такой родник? — спросил Ахмади.
— Ну да. Видишь во-он ту вершину? Это самая высокая точка нашего аула, там и родник.
— Дедушка, я тоже хочу взглянуть на этот родник! — вскричал Ахмади, охваченный неясным, но сильным чувством. Быть может, ему показалось, что, повидав этот родник, он как бы снова встретится с любимой.
— Ну что же, пойдем, сынок, я покажу тебе этот родник. Здесь недалеко.
Старик тяжело поднялся и, ссутулившись, пошел в сторону горной вершины, слепящей глаза белизной нетронутого снега. Ахмади боялся, что старику будет трудно подниматься в гору, но походка Хирача оказалась на удивление пружинистой и легкой, а дыхание глубоким и ровным. То ли сказывалась многолетняя привычка, то ли спасал целительный воздух высокогорья.
И вот наконец Ахмади услышал знакомый звук. «Клюк, клюк, клюк!» — словно билось живое трепетное сердце. Оба, старый и юный, склонились над прозрачной струей. Родник, пробившийся между камнями, был таким маленьким, что, казалось, весь мог уместиться на ладони. А вокруг полыхали цветы пожарки. Они отражались в воде. И оттого родник словно обжигал красным огнем. Или он был пропитан живой кровью, кровью той самой Аймисей, которая погибла здесь, защищая свой аул от врага?
Ахмади прильнул губами к этой струе и почувствовал, как сердце его переполняется отвагой и жаждой подвига.
И когда шел с Хирачем обратно, а потом один в свой аул, в голове билось: «Она, девушка, ушла, сбежала на фронт, а я, мужчина, разгуливаю здесь, как телок».
И горячий стыд обжигал ему щеки.
По дороге он пытался сочинить записку для матери. Но лучше тех слов, которые написала Аймисей, придумать не мог. Поэтому дома он переписал записку, только немного изменив ее, и в конце вместо «Аймисей» подписал «Ахмади».
Не дожидаясь прихода матери, он положил записку на самое видное место — на кухонный стол — и пешком отправился в районный центр.
XIV
ПЕРВАЯ ПОХОРОНКА
Аминат не помнила, как она вышла в круг. То ли кто-то, смеясь, вытолкнул ее, то ли Абдулхалик протянул ей палку, и она не решилась отказаться. То ли самой захотелось, как говорится, тряхнуть стариной. Ведь последний раз она танцевала, поди, полжизни тому назад. Тогда строили дом Алибулату…
Много воды утекло с тех пор. Много раз земля меняла свою белую шубу на зеленое хабало. Много раз зерна превращались в колосья, а колосья в хлеба…
Но в сердце Аминат так прочно укрепилось горе, что веселье и радость вокруг только усугубляли ее боль. Видя чужих невест на чужих свадьбах, она представляла рядом с ними своих сыновей, и сердце ее обливалось кровью. Глядя, как матери малолетних сыновей бросают платок на люльку новорожденной, она плакала сухими, невидимыми никому, но оттого еще более изнурительными слезами, ведь не было у нее внучки, а значит, из суждено ей испытать это простое счастье — видеть, как матери сыновей загодя присматривают для них невест.