— Бывало, в клуб народ не зазовешь, а теперь не хватает места, приходится из дому табуретки нести, — говорила Аминат, с трудом протискиваясь в толпе.
— Тетя Аминат, вам сюда. — И Мугминат, взяв у нее табуретку, провела ее в первый ряд да еще вручила три красных розы.
— Что ты, доченька, зачем они мне? — удивилась Аминат.
— Возьмите, тетя Аминат, это мы всем матерям фронтовиков вручаем, — пояснила девушка.
— Спасибо, ласточка, — растрогалась Аминат и вытерла платком сухие глаза. — Подумать только, живые! И где вы их взяли? Еще ведь и снег не растаял.
— Это школьники вырастили в парнике, — сказала Мугминат, усаживая ее на скамейку рядом с Умужат.
Три первых ряда занимали матери, потерявшие на войне сыновей. Но ни на одной из них не было черного платка. Это означало, что у каждой подросли младшие сыновья или выросли внуки — дети тех, погибших сыновей.
— Народу-то, народу! — проговорила Аминат, оглядываясь на тесно заполненный зал.
— Говорят, праздник Победы будем встречать в Доме культуры, там уже заканчиваются отделочные работы, — сказала Умужат. — Да, сестра Аминат, вырос наш аул. И то сказать, маленькие стали большими, у больших появились дети. И потом, еще недавно, если бы женщина пришла в клуб, ее бы все осудили. Хоть с фонарем ищи, не нашлось бы в клубе мужчины, рядом с которым сидела бы жена.
— А помнишь, Умужат, как насмехались над директором школы за то, что он не ходит без жены ни в кино, ни на собрания.
— Как же не помнить! А теперь, наоборот, стоит мужу появиться без жены, как все нападают на него.
Но их разговор заглушила музыка, и на самодельную сцену, сияя орденами и смущенными улыбками, вышли участники минувшей войны. Их было немного, всего двадцать пять человек. И впереди всех — Ахмади и Аймисей.
Зал поднялся и громко зааплодировал.
— Вай! Сколько, оказывается, у Аймисей наград, — зашептала Патасултан, наклоняясь к Умужат.
— Даже не знаю, какие за что получила, — так же шепотом отвечала Умужат.
— О, у нее их очень много, — с гордостью проговорила Аминат, услышав их разговор, и добавила: — Она еще сегодня не все надела. Я ей говорю: «Доченька, почему ты не надеваешь все ордена?» А она говорит: «Как-то неудобно. Что люди скажут?» Я говорю: «Что же худого могут сказать люди? Ведь ты их заслужила». А она говорит: «Все равно, мама, неудобно. Еще подумают, хвастаюсь». Такая уж она скромница, — заключила Аминат громким шепотом в надежде, что ее услышит хотя бы ползала. С удовлетворением отметив, что к ним начинают прислушиваться, Аминат продолжала: — Восемь раз была ранена, а как молодо выглядит. А еще скажу я тебе, сестра моя по вере, если бы не она, не знаю, что сталось бы с Ахмади.
— Все, что ты говоришь, так же верно, как то, что наш аул называется Струна, — поддержала подругу Умужат. — Тсс, давайте теперь послушаем, что говорят.
Первым выступал директор школы, тоже бывший фронтовик; был он сегодня в военной форме, и грудь его тоже украшали ордена и медали.
Он говорил о подвиге наших доблестных воинов, защитивших свою родину от врага, и о мужестве их верных подруг, без которых не было бы победы.
Но эти обычные и уже потускневшие слова, которые всегда произносятся на собраниях такого рода, для каждого сидящего в зале были наполнены живым, конкретным содержанием, непроходящей болью, по-прежнему кровоточащим воспоминанием.
Умужат вспоминала, как в последний раз на гумне муж склонился к ней с седла и сказал: «Береги дочь». И какое странное раздвоенное чувство испытала она, прильнув на миг своей щекой к щеке этого человека, такого родного, словно он часть ее существа, такого близкого, будто его рука — это ее рука, и уже отдаленного от нее, ей не принадлежащего, почти чужого. Как если бы вдруг ее рука отделилась от нее и стала жить самостоятельной, не подвластной ей жизнью.
Хамиз вспоминала, как ждала писем от Алибулата, как не верила, не могла поверить в его гибель и как однажды на озере Аминат вдруг сказала ей: «Доченька, выходи замуж, он не вернется».
Хасбулат вспоминал, как мыл сапоги в бочке во дворе Аминат на третий или четвертый день после того, как стал жить в ее доме, и как открылись ворота и вошла девушка с глазами испуганной лани, и как он понял, что это его судьба.
Не стыдясь своих слез, плакала Патимат, вспоминая совсем недавнее — как пришла к ней Мугминат и веселым звонким голосом попросила для стенда фотокарточку ее погибшей дочери.
Аминат смотрела на сцену, на директора школы, но глаза ее видели снежную дорогу в горах, полную луну, которая, казалось, заледенила своим светом эти камни и дали, и двух быков, что уныло брели по унылой дороге. Аминат отвезла в госпиталь мясо и молоко и теперь за полночь возвращалась назад. Закутанная в овечью шубу, она пригрелась и задремала под мерное поскрипывание колес; вдруг арба споткнулась и остановилась. Сначала Аминат не могла понять, что случилось, а поняв, почувствовала, как мороз пробрал ее до костей. Оказывается, один из двух быков упал и, издав хриплый протяжный звук, издох. Это был конец. Один бык не пойдет в упряжке на двоих. А пешком не дойти. Кругом холодная лунная снежная пустыня. Но все-таки Аминат пошла по этой дороге и даже потянула за собой упирающегося быка. Так и брели они, спотыкаясь, может быть, час, может быть, два… И вот в тот момент, когда ноги ее подкосились, она увидела спасительный огонек.