Трясу головой, отгоняя от себя страшные мысли и пытаюсь сконцентрироваться на одной-единственной.
Совсем не помню, как добрался до Листеневки. Единственное, что четко отпечаталось в моей памяти - непривычно тихая и безлюдная улица.
Довольно твердым шагом прохожу мимо домов. По пути убеждаюсь в своем предположении: село покинули все до одного жителя.
Воспоминание о произошедших событиях сводит меня с ума. И я решаю поступить так, как поступал всегда в таких случаях: отвлечься от мыслей и действовать на автомате. Будь что будет.
Подхожу к своему дому. Створка окна покачивается от ветра, издавая протяжный, томительный скрип. Неосознанно вздрагиваю и тут же шагаю через порог.
Захожу в комнату с печью и убеждаюсь в том, что в избе никого нет. Мой взгляд всего лишь на мгновение цепляется за одиноко валяющегося Любкиного безухого зайца. Но этого мгновения мне достаточно, чтобы решиться на осуществление задуманного.
Покидаю дом. Иду по селу, стремительно сокращая расстояние до Генкиного жилища. Взбегаю по ступенькам и толкаю входную дверь. Она не заперта. Уверенно шагаю в малюсенький коридорчик и беглым взглядом окидываю помещение. Здесь все поросло грязью. На стене в углу паутина, на полу толстый слой пыли и прочий мусор. Даже пахнет так, как пахнет обычно в заброшенных домах: сыростью и ветхостью. От всего этого унылого вида хочется куда-нибудь спрятаться.
Не теряя времени, прохожу в соседнюю комнату. Все что мне нужно - коробок спичек. Он лежит как раз на прибитой к стене полке. Я так и знал, что найду его здесь. Хватаю спички и выбегаю наружу.
На пороге оборачиваюсь и кидаю последний взгляд на дом бывшего друга. Как-то непривычно думать, что Генка уже никогда сюда не вернется. Несмотря на то, что рыжий при жизни всегда доставлял мне много проблем, теперь, когда он умер, все его подлости уже не кажутся такими уж ужасными. О людях начинаешь думать лучше, только когда они уже умерли. В конце концов, Генка все понял. Только понял он это, когда было уже слишком поздно. Что на него теперь сердиться? Он заплатил за свою ошибку сполна.
Прикрываю за собой дверь и сбегаю по ступеням пустого дома. Припускаю со всех ног. Несусь по улице села, не оборачиваясь и не глядя по сторонам. Должно быть, мое поведение - верх неразумности. Но мне в этот момент все равно.
Подбегаю к крайнему с другой стороны Листеневки дому. Кажется, именно здесь у немцев был штаб, где они хранили все важное, что у них было. Я полагаю, что именно здесь у них находятся все такие нужные им бумаги и документы. Если это действительно так, тем хуже для них и тем лучше для меня.
Да, это та самая изба. Я хорошо запомнил эту стену, пока сидел в ту ночь под окнами, подслушивая разговор Генки с фашистами. Обхожу дом вокруг и нахожу сбоку приличную кучу сена. Ощупываю его пальцами и остаюсь доволен осмотром. Сено сухое. Гореть будет хорошо. Раскладываю его покучнее у самой стены. И без тени колебания чиркаю спичкой.
Искры взлетают вверх. А языки пламени уже вовсю облизывают деревянную стену дома. Я стою чуть поодаль, сжимая в ладони маленький спичечный коробок. Мое лицо горит не хуже, чем немецкое пристанище. А по вискам и шее стекает холодный пот.
Правду говорят, что на огонь можно смотреть вечно. Особенно если в этом огне сгорает твое прошлое. Мне даже кажется, что в этих беснующихся языках пламени я различаю их лица. Я словно вижу в огне и мать, и отца. Всех, кого я любил и потерял.
А потом оцепенение проходит. И среди вялых, полумертвых мыслей проскальзывает одна ясная. Только теперь я осознаю, что вместе с этим домом сгорит и вся Листеневка целиком. Ну и пусть. Все равно сюда уже некому возвращаться.
Вспоминаю свой первый разговор с Катей на следующий день после ее появления. Помню, что она тогда рассказывала что-то про будущее и детский лагерь на этом самом месте. Я тогда спросил у нее, куда же делась Листеневка... А потом сам уничтожил ее.
Мою голову посещает неожиданная мысль: 'А, может, мне тоже просто взять и шагнуть в огонь?' Как зачарованный гляжу на все, что осталось от дома, уже целиком объятого пламенем. Огонь жадно пожирает все, что попадается ему на пути: покосившийся забор, старый сарай, молодые деревья в заросшем палисаднике. Вот он уже и добрался до крыши.'
Шестнадцатая глава
Замираю и прислушиваюсь. Где-то надо мной хрустнула ветка. Наверно, какая-то птица испугалась и улетела. И потом тишина...
Прислушиваюсь, пытаясь различить в этой давящей на уши тишине хоть какие-нибудь звуки. Но до меня доносятся лишь отголоски далекой перестрелки.
Внутри все сворачивается в узел от страха. Лихорадочно пытаюсь угадать, что же случилось. По ощущениям выстрел прогремел всего в нескольких шагах от меня. А вдруг, это убили Тихона?
Поддавшись какому-то необъяснимому порыву, поднимаюсь на ноги и осторожно иду в сторону звука. Страх будто бы парализует меня, и от этого подкашиваются ноги. Я очень боюсь увидеть там Тихона...
Слышу какой-то шорох и замираю на месте. Выглядываю из-за дерева, и мой взгляд тут же натыкается на мужчину в немецкой форме. Со своего места я не могу понять, кто это: фашист или партизан. Ведь форма и у тех, и у других одинаковая. Партизаны хотели смешаться с врагами, и у них это отлично получилось. Только вот они одного не рассчитали. Теперь намного сложнее отличить своих от врагов...
Подхожу ближе. Случайно наступаю на сухую ветку, и она с хрустом ломается под моей ногой. Мужчина поднимает голову, и я вижу то самое, такое знакомое мне лицо. Это тот партизан, что говорил с Тихоном.
Осмелев, подхожу ближе и падаю перед ним на колени.
- Идти сможете?..
Партизан отрицательно качает головой и щурится от боли. Только сейчас замечаю, как по его груди расползается черное пятно.
В испуге замираю и прикладываю ладонь к губам. Что же теперь делать? Как ему помочь?
- Все-таки попробуйте, - настойчиво произношу я, аккуратно придерживая его за руку. Мужчина пытается встать, но тут же снова падает на землю.
- А-а, я узнал тебя, - партизан улыбается, обнажая ряд белоснежных зубов. - Ты, подруга, не возись со мной, все равно ничего путного не выйдет.
Смотрю на это обмякшее тело, и понимаю, что я действительно ничего не смогу сделать. А где-то совсем рядом пальба, и я легко могу попасть под пулю... Но я все-таки не могу бросить его здесь одного и убежать. Это подло. Тем более, только что я так же бросила Тихона. Убежала без оглядки, и даже не стала дожидаться его...
- Раз вы не можете встать, я вас так дотащу, - уверенно говорю я, убеждая скорее себя, чем его.
Мужчина улыбается, глядя как я стягиваю с себя куртку и расстилаю ее на земле.
- Вот сюда лягте, я вас за рукава по земле дотащу...
- Эх, подруга, да ты боец, - словно даже усмехается мужчина, но не предпринимает никаких действий.
- Ну же, - тороплю я его, оглядываясь назад, туда, откуда доносятся звуки битвы. - Скорее...
- Нет.
В недоумении смотрю на его лицо, которое уже слегка посинело. Или это игра света? Мужчина закрывает глаза и откидывает голову назад. Его дыхание частое и прерывистое, как при лихорадке.
Мне вдруг становится страшно, что он умрет. Умрет на моих глазах...
- Давайте, осторожнее только. Мне главное вас до Листеневки дотащить, а там я найду Лилю... Вы знаете, Лиля такая добрая, она вас обязательно на ноги поставит. Мне бы только вас дотащить...
Имя Лили произвело на партизана непередаваемое впечатление. Он открыл глаза и смотрит теперь на меня жадно, с каким-то странным блеском внутри зрачков.
- Лиля? Лилька моя?..
- Да, да, Лиля... Помогите мне...
Осторожно подталкиваю мужчину, пытаясь уложить его на куртку. Руки дрожат и не слушаются меня, и сердце бьется сильнее обычного.
Кидаю взгляд на раненого и понимаю, что все совсем плохо. Его лицо приняло какой-то синюшный оттенок, но лоб такой горячий, что хоть яичницу жарь.
Наверно, рану надо чем-то перевязать. Оглядываюсь вокруг в поисках чего-нибудь подходящего, но не нахожу ничего. Тогда я меняю решение и подбираю с земли куртку, на которую мне так и не удалось уложить партизана. Сворачиваю ее вдвое и наклоняюсь к мужчине.