Здесь, отправляясь в рейс, собираются летчики, штурманы, радисты. Говорят про всю страну сразу — про теплое море и про снег, про день и ночь. Кто куда летит или кто откуда прилетел.
И говорить в этой комнате можно день и ночь, потому что одни экипажи уходят, а другие приходят. Пустой комната не бывает.
Петровича здесь всегда ждут. Он здесь всегда нужен. У каждого к нему есть свои вопросы, и поэтому каждый спешит завладеть Петровичем.
Если даже общий спор — ночной полет в тундре, ориентировка в пустыне, радиосвязь в грозу или при северном сиянии, полет над морем или над горами, — ждут Петровича. Он разберется. Он скажет.
Старина Петрович больше любого из них летал от снега к теплому морю, из ночи в день. Он больше любого из них имеет право говорить про всю страну сразу.
А тут на днях заспорили, как удобнее ставить на аэродроме реактивные и турбовинтовые лайнеры. Они огромные, занимают много места.
Чертили на бумаге схемы. И Петрович чертил. А чтобы еще понятнее было, вытащил из кармана коробок со спичками, высыпал спички на стол.
Стол — это аэродром. Спички — это лайнеры.
И начал Петрович двигать по аэродрому лайнеры, выстраивать их, делать взлеты и посадки.
Зая наблюдала и думала: «Вот бабушка уверена — дед старый и теперь не летает. А дед все равно летает — на ладонях, на спичках... Недаром самолеты сидят в нем, как гвозди».
Петрович и Зая так надолго здесь застревают, в этой комнате на третьем этаже, что диспетчер успевает объявить по радио о посадке самолетов из Челябинска и Ростова. Он бы, наверное, сказал и про помидоры, да про них по радио не объявляют.
Потом Петрович и Зая идут в буфет. Устраиваются в низких креслах с растопыренными ножками. Петрович пьет черный кофе, а Зая — молочный коктейль. Он в тонком высоком стакане, и пить его надо через соломинку.
Заю это веселит, она незаметно дует в соломинку, пускает в стакане пузыри.
Петрович и Зая смотрят в окно на аэродром. Наблюдают, как тягачи подвозят самолеты к перрону. Как их заправляют горючим. Чистят и моют, чтобы стали синими и прохладными. Как подъезжают и отъезжают трапы, тележки. На тележках пакеты и посуда для буфетов, или почта, или еще какие-нибудь грузы.
Петрович и Зая никого не встречают и никого не провожают. Но им хорошо на аэродроме.
А когда они вернутся домой, их будут ругать, что опять опоздали на обед, что опять неизвестно где болтались и что у них надо забрать автомобиль и запереть в сарай. Ведь дома никто не знает, что они ездят на аэродром.
Это был первый после осени зимний холод. Дожди замерзли и выпали снегом.
Петрович и Зая ехали на аэродром. Дед был в теплой куртке, а внучка — в короткой шубе с капюшоном.
В автомобиле пахло зимой. На крыше ехал снег, а на буферах ехали сосульки.
В последних жилых домах в разноцветных ящиках на балконах торчали цветы, белые от снега.
Морщины в овраге тоже сделались белыми, и дубовый лес, и скамеечки в березовых рощах.
Стрела «Аэропорт» заледенела на ветру длинной каплей. Побелели прожектора на летном поле и веточки антенн на крыше аэровокзала.
Петрович и Зая ставят машину, как всегда, на асфальтированную площадку среди такси и автобусов-экспрессов.
Такси и автобусы тоже привезли снег на крышах и сосульки на буферах.
Петрович и Зая сидели в креслах в буфете у окна. Теплая куртка Петровича и Заина шуба с капюшоном висели у дверей на вешалке.
Петрович пил черный кофе, а Зая пила молочный коктейль.
В буфет вошел пилот, улыбнулся, крикнул:
— Комэск! Петрович!
Дед тоже улыбнулся, крикнул:
— Максим!
Они хлопнули друг друга по плечу. Потом Максим заказал чашку черного кофе. Снял куртку, бросил на пустое кресло.
Петрович кивнул в окно на машину сорокчетверку, в которую по транспортеру грузили бумажные мешки с почтой:
— Твоя?
- Моя. Лечу в Адлер. Полетим со мной?
— Когда?
— Сейчас.
— Ну да...
— Что — «ну да». — Максим подмигнул Зае: — Два часа — и море.
— Нельзя. Нас дома убьют, — сказал Петрович. — А, Зая?
— Убьют, — сказала Зая. — Обязательно. Бабушка убьет.
— Не успеет. К вечеру вы снова на месте. Бабушка ничего не спросит, а вы ничего не скажете. Откуда ей знать?
Зая вслух подумала:
— И правда, откуда ей знать.
— Так, так, — сказал Петрович. Ему давно хотелось, чтобы Зая поняла то, чем он жил всю свою жизнь. Чтобы она поняла, что такое самолет.
Когда сорокчетверка пробила облачность, Зая увидела море, яркое, эмалевое. Казалось, урони что-нибудь — и море зазвенит.