– Прекратите сейчас же! – капитан разозлился. – Ваши симпатии каждой живой твари и сочувствие любому кто хочет жить разлагают мозги!
– Эх, Василий Михайлович, не хочешь ты меня слышать. Ты не задумывался над тем, кем бы ты стал, нанеси они удар и по Надеждинску?
– Если бы бомба упала и сюда, я бы уже не думал.
– Не факт, Михалыч. Не факт. Ты мог выжить. Но во что ты превратился бы?
– Я никогда не стал бы мразью! – Гусляков стал кричать на старика, что никто себе не позволял. – При такой альтернативе лучше пустить себе пулю в висок! Я Русский офицер, черт вас возьми!
Профессор закивал головой. Его руки, сжимающие крышку от термоса, задрожали.
– А вот мой младший… Тоже офицер… Сошел с ума и умер от того, что увидел… А старший, с детьми… Я надеюсь, что они сразу сгорели тогда, в Калуге… Сразу сгорели, чем… Чем… – он выронил чай и закрыв лицо ладонями заплакал.
Всем стало не по себе. Профессора еще никто не видел таким. Хотя все знали, что бывший лектор Калужского государственного педагогического университета имени К.Э.Циолковского потерял всех родных в результате нанесенного по Калуге удара. А сам он выжил благодаря тому, что приехал в Надеждинск погостить к младшему сыну. Тот самый пилот, первым вернувшийся в тот далекий жаркий день, разбившийся при посадке и скончавшийся по дороге в госпиталь, и был его младшим сыном.
– Михаил Вениаминович, – Гусляков подошел к старику, – Успокойтесь, прошу вас. Вы уж извините, что я голос повысил. Это я дурканул что-то. Я сейчас патруль вызову, вас домой проводят.
– Капитан! – крикнул Эмиль.
Дозорные резко уставились на Казанова. Тот пристально смотрел в щель, приподняв стекло. Буря ослабла и в помещение, уже не с такой яростью врывался ветер. Хотя лучину он все-таки задул.
– Что там? – Гусляков сразу понял, что к чему и прильнул к смотровой щели рядом со своим товарищем.
– Свет. Видишь, там, среди деревьев за рекой? Движется. Две точки света. Видишь?
– Фонарики?
– Движутся совершенно синхронно. И очень ярко светят. Сдается мне, что это фары одной машины.
Василий Михайлович уставился на товарища.
– Не может быть такого. Да на сто километров ни у кого кроме нас ходовой техники не осталось.
– Да я не спорю. Но только это явно какая-то машина. Причем, фары ксеноновые, таких и у нас нет.
– С чего ты взял что ксеноновые?
– Помню, – вздохнул Эмиль, – У отца на джипе ксеноновые стояли. Я хорошо это помню. Он очень хвастался, когда я в отпуск приезжал домой в Чистополь.
Эмиль, последний раз в родном Татарстане был еще до катастрофы. Ему воспоминания об отце дались очень тяжело.
Ярко-голубой свет фар хаотично гулял среди черных силуэтов деревьев. Лучи били то в небо. То в сторону, то вниз, то один становился выше другого, то они били прямо в глаза дозорных, заставляя жмуриться. Из этого хаоса четко явствовало, что это действительно машина, которая движется по очень пересеченной местности. И движется прямиком в их сторону.
– На чем могут стоять ксеноновые прожектора? – спросил Николай.
– На бронетехнике, – мрачно ответил Гусляков. – Ничто другое по этому лесу двигаться не сможет. – Он снова потянул на себя микрофон рации. – Центральный пост! Я Кордон девять! Срочно прошу на связь!
– Я центральный пост. Что случилось опять?
– Общая тревога!
Странного вида вездеход вырвался, наконец, из лабиринта деревьев и медленно стал спускаться по пологому склону берега закованной в лед и покрытой снегом реки. У вездехода были очень широкие гусеницы и легкие, ажурные опорные катки, совсем не похожие на колеса от бронетехники. Размером машина была почти с БМП. Однако никаких признаков вооружения на ней не было видно. Остатки давно облезшей краски на корпусе говорили о том, что когда-то он был покрыт хромом. Сам корпус имел угловатую трапециевидную форму, чья ровная крыша представляла собой разделенную на одинаковые квадратные секции матовую поверхность какого-то черного материала. С обоих бортов корпуса имелись два странных цилиндра, направленных вверх. В передней части виднелись прикрытые защитными козырьками смотровые щели из черного непроницаемого стекла. Машина двигалась практически бесшумно. Хруст снега под широкими траками гусениц был громче, чем тихое монотонное урчание силовой установки. Вездеход остановился у реки. Его фары стали поворачиваться в своих глазницах, прощупывая темноту снежной ночи. Затем снова начал движение. Удельное давление машины было очень не велико. Она буквально скользила по снегу, совсем не проваливаясь в него своими широкими гусеницами.