– Ох, святотатство какое! – завизжала старая штопальщица (ее и саму считали за ведьму).
Все кумушки так и высыпали за порог: видно, их ожидала еще какая-то новость!
– Что такое? – спросила, опередив всех, Гишар.
– Да говорят, он нос своей девки сделал из золотой дароносицы, украденной в аббатстве Сен-Жермен-де-Пре!
– Так и есть, – подтвердила одна из кумушек. – А на глаза взял камни из чаши церкви Сен-Медар.
– А я к ним в подвал заглянула, – вступила еще одна, – а там скелетов, скелетов!
– Уж каких они там злодейств не совершали!
– Скелеты-то все детские: видно, черную мессу служили…
– С нами крестная сила!
Кучка женщин становилась все больше и превращалась в целую толпу. Впрочем, все старались держаться от проклятого дома подальше и только указывали на него пальцем.
Городская стража забеспокоилась: никогда на улице дю Шантр не бывало такого шума. Сержант, подошедший с караулом, спросил, в чем дело. Так случилось, что обратился он к соседке Гишар. От радости она торопливо заморгала злобными серыми глазками. Вот сейчас она накажет негодника Берришона за неуважение к почтенным дамам! Она откашлялась, сплюнула, вытерла рукавом нос – и пошла рассказывать всю историю от начала до конца, да еще с прибавлениями. Там было все, что она слышала от других: и святотатства, и человекоубийства, и дьяволопоклонство, – а от себя Гишар добавила столько, что все вокруг содрогались от ужаса и негодования.
Поначалу сержант, однако, ей не поверил. Уже хотя бы из чести мундира он никак не мог представить себе, что под самым носом у полиции в центре Парижа творилось столько злодеяний. Наконец и он заколебался: такие точные подробности сообщала Гишар и так ей поддакивали окружающие. Кончилось тем, что для вящей убедительности все заголосили разом. Каждый в толпе что-нибудь видел, слышал или подозревал: так всегда бывает, когда множество людей охвачено общим безумием.
Берришон в простоте душевной высунулся из окошка посмотреть, в чем дело. Удивительно, как это он не помчался прямо на улицу! Вероятно, его остановил инстинкт, подсказавший, что там могут говорить и о нем. Да и караула следовало остерегаться… Он уже хотел закрыть ставни, но тут Гишар увидела его и указала на окошко сержанту:
– Вот он все знает, спросите его! Он был слугой у проклятого горбуна и у заколдованной девки!
Дело для Жана-Мари оборачивалось скверно. Он показал было Гишар язык, но солдат окликнул его таким голосом, что пареньку стало ясно: придется идти на улицу. Потупив голову и предчувствуя, что его сейчас станут колотить по мягкому месту рукоятками алебард, он спустился вниз.
Сержант – здоровенный детина геркулесовского сложения – довольно ласково взял его за шиворот и поставил прямо перед собой. Душа у Берришона совсем ушла в пятки. Он попытался было все отрицать, но окружающие так единодушно накинулись на беззащитного ребенка, что он замолчал. Тогда Жан-Мари попробовал проскользнуть у собравшихся между ног, но толпа была густа: его сразу схватили и вытолкнули на середину круга. Тут все поняли, что сказать ему нечего. Дрожа и заикаясь, Берришон бормотал нечто невразумительное. Это было признание вины.
Всеобщий вопль привлек к окошку и Франсуазу Берришон. Представьте себе, что случилось с почтенной старухой, когда она увидела, что ее внука держит за шиворот патрульный! Франсуаза долго думать не любила. Она бросила свои кастрюли и в два прыжка очутилась посреди толпы, распихав народ могучими локтями, и крепко обняла Жана-Мари.
– Что тут такое? Что вам сделал мой малыш? – в гневе воскликнула она.
Соседки злобно рассмеялись. Франсуаза повысила голос:
– Кто тут обижает моего внука? Какое вам до него дело?
– А она у горбатого колдуна на кухне служила, – шепнул кто-то на ухо сержанту.
Сержант не знал, что и делать. И мальчишка, и старуха выглядели достаточно невинно, но он видел, как возбуждена толпа: может начаться потасовка, и тогда обвиняемым не сдобровать. К тому же от женских криков у него раскалывалась голова. Допрашивать Франсуазу в таком шуме не было никакой возможности. Рассуждая здраво, ему, прежде всего, следовало отвести бабку и внука в какое-нибудь безопасное место. С их уходом люди немедленно успокоятся. Так сержант и решил. Двоих солдат он поставил караулить дверь, остальные окружили Жана-Мари и его бабушку.
– Идем к начальнику полиции, – распорядился сержант. – А вы все стойте на месте.
Такого никто не ожидал. Кумушки, которых лишали развлечения, разом умолкли, а потом закричали:
– Казнить их! На плаху убийц! На костер колдунов!
– Заряжай! – приказал сержант караульным.
Это возымело действие: толпа стихла. Веем была велено разойтись по домам – и улица опустела. Караул отправился к начальнику полиции.
Тетушка Франсуаза ровным счетом ничего не понимала и пыталась протестовать, однако же напрасно.
– Молчи, – сказали караульные, – а то хуже будет.
Что касается Жана-Мари, то паренек чуть не плакал. Его живое (как он отлично доказал вчера) воображение уже рисовало картину: он в Бастилии, в темном карцере, на сырой соломе, а перед ним – полуразбитый кувшин с тухлой водой… Если бы речь шла только о нем, он бы еще как-нибудь выкрутился, но тут оказалась замешана бабушка Франсуаза… А она рыдала и призывала всех святых на помощь внуку.
Тем временем госпожа Гишар продолжала витийствовать на кухне у молочницы.
– Да вы, соседка, пожалуй, лишнего насказали, – вдруг прервала ее повитуха Муанре. – Малыш-то об этом, даже не заикался.
– Как вы мне рассказывали, так я и говорю, – сердито ответила Гишар.
– Ну и вранье! У вас, мамаша Гишар, язык больно длинный.
– Укоротить, что ли, хочешь?
– А и укоротим, и очень просто, – прогудела Балао, горделиво скрестив руки на груди.
– И зачем она только полезла? – вступила Морен. – Мальчик-то нам рассказывал, вот мы и должны были объясняться с караульными.
– А кто караул-то позвал? – завопила Бертран.
– Все вы одна шайка, – уверенно заявила Гишар, – По вам по всем тюрьма плачет!
– А ну, повтори! – прошипела молочница.
– У, проклятые! Ты ведь тоже горбатому колдуну масло продавала, я помню!
– Продавала, да не все продала! – И с этими словами молочница швырнула здоровый кусок масла в физиономию Гишар.
Сигнал к бою прозвучал. Кто схватил метлу, кто кочергу… Что такое женская драка – известно. Однако то, что происходило на улице дю Шантр, превосходит скромные возможности моего пера.
Соседка Гишар вопила, звала на помощь… но напрасно! Мужчины столпились у дверей и только хохотали до упаду. Наконец она вырвалась – растрепанная, побитая, в разодранной одежде, – убежала домой, заперлась на все засовы и придвинула к двери шкаф.
Жана-Мари при этом, естественно, не случилось, ибо он предстал перед начальником полиции господином де Машо.
Сержант доложил этому сановнику о происшествии. Тот, ничего не понимая, повернулся к Франсуазе, чье испуганное лицо ничего, кроме жалости, не вызывало:
– Расскажите-ка нам, тетушка, в чем дело…
Но его ожидало разочарование.
– Что же я могу рассказать, господин хороший? Почем я знаю, чего они накинулись на моего малыша, как собаки какие? Я вышла его защитить, а меня арестовали… меня, Франсуазу Берришон, караул в тюрьму забрал!
Бедная старуха разрыдалась, Жан-Мари бросился ей на шею:
– Бабушка, бабушка, простите! Это все я виноват, язык мой проклятый, да эти болтуньи уличные все нос суют не в свои дела.
– Значит, говори ты, – приказал начальник полиции. Он уже понял, что все дело и выеденного яйца не стоит – так, мальчишеское баловство какое-нибудь.
Берришон немного успокоился, хотя и не до конца: кто его знает, выберется он из этой переделки или нет? Итак, он плаксивым голосом принялся рассказывать все о Лагардере и Авроре с самого начала.
– Это я все знаю, – сказал господин де Машо. – Дальше!
Тогда Жан-Мари наконец поведал о том, как он решил подурачить соседок, о собрании у молочницы и обо всех своих выдумках, которые толпа тут же подхватила и приумножила.