Собственные школы имели многие знатные аристократические семьи: Фудзивара, Татибана, Аривара, Сугавара, Вакэ, однако эталоном для них оставался все же университет. Выдающиеся ученые-конфуцианцы знакомили будущих государственных деятелей и литераторов с трудами Конфуция и Мэнцзы, Лаоцзы и Чжуанцзы, с «Историческими записками» Сыма Цяня и поэтическими текстами. Важнейшим пособием по литературе служил знаменитый «Изборник» («Вэнь сюань»), составленный около 530 г. как хрестоматия поэзии и прозы периода шести династий (220–589).
Начало IX века было ознаменовано появлением первой японской азбуки хираганы, честь создания которой приписывается Кукаю (несколько позже звуки той же азбуки стали записываться знаками другой системы — катакана). Таким образом, впервые появилась реальная возможность писать на японском языке, и ею в полной мере воспользовались прежде всего поэты.
Тем не менее в начальный период эпохи Хэйан влияние китайской культуры было явно преобладающим в жизни аристократии. Оживленная торговля с континентом и постоянный приток монахов, ученых, ремесленников из Китая и Кореи формировали вкусы, определяли эстетику быта и нормы поведения. Только в конце IX века, когда властители Поднебесной стали требовать от японского монарха признания вассальной зависимости от танского Китая, официальные контакты были частично свернуты.
Вполне естественно, что дворцовая библиотека и частные собрания вельмож были составлены почти исключительно из китайской классики. Судя по каталогу, опубликованному в 90-е годы IX века, к тому времени на японских островах имело хождение около 1600 названий китайских книг, которые усердно переписывались и размножались. Кроме того, все заметнее в литературном мире становилась роль сочинений на китайском языке, принадлежащих самим японцам: справочников, философских трактатов, эссе, путевых записок и исторических хроник. Писать на китайском считалось благородным занятием, а сложение «китайских стихов» в подражание великим поэтам Поднебесной являлось нормой высшего образования.
Огромной популярностью пользовались у хэйанских поэтов «бурные гении» эпохи Тан — Ван Вэй, Ли Бо, Ду Фу и особенно Бо Цзюйи. Сборники Бо Цзюйи, завезенные на острова китайскими купцами, ценились на вес золота.
Немалый вклад в китаизирование японской культуры внесли религиозные деятели, прежде всего Кукай и Сайтё (767–822), которые пропагандировали заимствованные из Китая учения буддийских сект. Правда, значительную часть текстов они перелагали на японский, но высокообразованное духовенство, как правило, обращалось и к китайским источникам.
Японский при этом все же оставался языком бытового общения даже при императорском дворе, и традиции «японской песни» — вака — не были окончательно утрачены. Ничего удивительного, что к середине IX века, когда поверхностное копирование китайских образцов уступило место вдумчивому анализу, в кругах придворной аристократии начался процесс возрождения национальной самобытности. Поскольку считалось, что именно вака с наибольшей силой воплощают «дух земли Ямато», именно с них начался подъем национального самосознания, как это неоднократно случалось и впоследствии — в XVIII веке, в период расцвета школы «отечественной науки» (кокугаку), и в конце XIX века, в годы великих реформ Мэйдзи.
Длившийся несколько веков гражданский мир, социальный порядок и экономическое благополучие способствовали формированию культуры хэйанской аристократии как культуры глубоко гедонистической по духу и высокоэстетической по миросозерцанию. Любовные утехи, занятия искусством и созерцание красот природы определяли смысл жизни мужчин и женщин из аристократических семей. Все три компонента существовали в неразрывном единстве, и каждый воспринимался только в отраженном свете двух других. Образ возлюбленной осмысливался через образы, навеянные созерцанием приводы, и облекался в изысканные поэтические формы. Любовь же влекла художника на лоно природы и побуждала запечатлеть свои чувства в пейзаже на свитке.
С середины IX века вака (иначе — танка, ута) становится для придворной знати наиболее распространенной и наиболее изысканной формой самовыражения — особенно в куртуазной любви. И кавалеры, и дамы изливали свои чувства в аллегорических образах — достаточно клишированных, но оттого не менее выразительных. Обращаясь к даме с любовными признаниями, кавалер обычно посылал гонца с поэтическим посланием, привязанным к цветущей ветке сливы или вишни. По правилам хорошего тона дама обязана была ответить ему также в стихах. Нередко ухаживание перерастало в своеобразный поэтический диалог. Весь дальнейший ход романа также определялся эстетическими условностями. Добившись взаимности и проведя ночь у возлюбленной, кавалер, по обычаю, должен был, вернувшись к себе, наутро отправить даме пятистишие с утонченными комплиментами и уверениями в вечной любви. Дама же была вольна отвечать или не отвечать. Нередко, если кавалер охладевал в своих чувствах и переставал навещать избранницу, последняя обращалась к нему с иносказательным упреком — разумеется, в форме вака, поскольку любая иная форма считалась абсолютно неприличной и неприемлемой. Множество подобных примеров мы видим в «песнях любви». Поэтические диалоги влюбленных оказали огромное влияние на развитие новых литературных жанров — дневника (никки) и повести со стихами (ута-моногатари). Не случайно ряд эпизодов «Повестей из земли Исэ» («Исэ-моногатари») почти дословно совпадает с текстом «Кокинвакасю». Это относится прежде всего к описанию похождений знаменитого ловеласа Аривара-но Нарихиры.
В Хэйане сложился культ моно-но аварэ — «очарования всего сущего», «прелести бытия». Для аристократов духа, к каковым себя относили все без исключения хэйанские патриции, все сущее представлялось наделенным высшим смыслом, скрытой или явленной красотой, неизбывным очарованием. Правда, при этом предполагалось, что предметам грубым и низменным вообще нет места в эстетической вселенной — все они остаются в удел бездушному, необразованному простолюдину. Именно ощущение моно-но аварэ должно было придать сладость и горечь, терпкую прелесть всей недолговечной жизни человека в этом мире, умирающей и обновляющейся, постоянной в сменах природы. Ощущая себя частицей изменчивого, пульсирующего мира, человек стремился как бы открыть для себя знамения вечности, закодированные в алой листве клена, неожиданном снегопаде, в бело-розовой дымке вешнего цветения сакуры, в искрящихся брызгах водопада, в кличе диких гусей, в первой трели соловья или в грустной песне осенних цикад.
От рождения и до смерти хэйанские аристократы обитали в некоем искусственном мире, умышленно оторванном от прозы жизни. Эстетизация всех сторон была их идеалом, и к осуществлению этого идеала они стремились весьма настойчиво, каждый свой шаг обставляя как ритуальное действо: будь то прием у императора, торжественный выход на богомолье или досужие забавы. Государственные обязанности отнимали у сановников не так уж много времени, поэтому много сил и воображения они посвящали организации досуга. Отсюда берут начало такие обычаи, как, например, выезд в горы для любования цветами, путешествия в края, славящиеся красотой пейзажа, совместное созерцание полной луны осенней ночью — обычаи, вошедшие в плоть и кровь японского народа и сохранившиеся по сей день. Иные развлечения связаны с календарными праздниками — танцы, театральные мистерии, музицирование, стрельба из лука, скачки, а также паломничество в храмы.