— Мы встретимся с Сергеем Дягилевым в кафе «Флориан», — сообщила Мися, когда они мчались на водном такси по лагуне навстречу вечернему солнцу.
Закат окрасил башни и купола в багрово-золотой цвет. С оживленной пристани у Пьяцетты доносились звуки саксофона. Какой-то уличный музыкант играл регтайм, диссонировавший с фасадом Дворца дожей, но хорошо сочетавшийся с комментарием Серта:
— Наполеон назвал площадь Сан-Марко самым красивым парадным залом Европы. Такой она и осталась.
В аркадах Прокураций сидели туристы и венецианцы за чашкой эспрессо или за бокалом вина. Габриэль предпочла бы устроиться за столиком в одном из внутренних помещений кафе «Флориан», чтобы полюбоваться аллегорическими фресками; она любила художественные произведения, составляющие единое целое с интерьером, но, естественно, не стала возражать, когда Хосе предложил место за столиком в галерее.
Прежде чем они успели сделать заказ, появились русский импресарио и его спутник. Сергей Дягилев оказался элегантным мужчиной с эффектной внешностью, в возрасте Хосе. Сопровождавшему его юноше, нежному и тонкому, было не больше шестнадцати лет. Его звали Борис Кохно.
Русские вежливо поприветствовали ее, но этим их внимание к ней и ограничилось. Очевидно, знаменитому антрепренеру и его секретарю она не показалась достаточно важной персоной. Дягилев, вероятно, никогда не слышал о мадемуазель Шанель, а юноше ее имя говорило еще меньше. Габриэль это нисколько не обидело, скорее позабавило, потому что она чувствовала себя равной им во всех отношениях. В художественной среде никому не было дела до ее происхождения и условий, в которых она выросла. Равным образом никого не интересовали ни ее кафешантанное прошлое, ни любовники. Актерам, художникам, поэтам и музыкантам все это было безразлично. Да, Дягилев не проявил к ней должного интереса, но ее происхождение тут, во всяком случае, было ни при чем. Поэтому, когда Мися собралась внести ясность относительно того, кто есть кто, она незаметно наступила ей под столом на ногу.
«Разжалованная» таким образом в пассивную слушательницу, Габриэль откинулась на спинку стула и с наслаждением попивала холодное белое вино. Темой беседы стала скончавшаяся недавно во Франции великая княгиня Мария Павловна, урожденная принцесса Мекленбург-Шверинская, супруга брата предпоследнего русского царя и «серый кардинал» при дворе в Санкт-Петербурге.
— Она была, несомненно, самой выдающейся из всех великих княгинь, — восторженно говорил Дягилев. — Встречу с ней, моей старой покровительницей, в начале нынешнего года здесь в Венеции после ее бегства из России я навсегда запомню, как одно из ярчайших событий моей жизни. Правда, здоровье ее уже оставляло желать лучшего. Эта смерть для многих стала тяжелой утратой. — Для пущей убедительности он промокнул глаза белоснежным нагрудным платком. — Этот платок — ее последний подарок мне.
Нос Габриэль, вышколенный Франсуа Коти, мгновенно уловил мимолетный аромат, исходивший от надушенного платка. Цветочный и в то же время древесный, терпкий, но с крохотной сладкой нотой. Обещание и дар блаженства одновременно. Удивительная комбинация из множества запахов, которые Габриэль никак не могла вычленить. Какой необычный аромат! Она с трудом сдержалась, чтобы не придвинуться к Дягилеву вместе со стулом.
— При мысли о великой княгине я невольно вспоминаю премьеру «Весны священной», — сказала Мися.
— Ах, какой балет! — восторженно откликнулся Дягилев. — Музыка Стравинского, декорации Пикассо, костюмы Пуаре… Это было восхитительно. Даже слишком. Для невежественной, страдающей снобизмом парижской публики.
Габриэль вспомнила свое первое посещение театра.
Она видела упомянутый спектакль примерно за год до начала войны — один из тех редких случаев, когда ее не сопровождал Бой. Она отправилась в театр с клиенткой, пользовавшейся услугами ее шляпного салона. В сущности, ее интересовали лишь балетные костюмы — хотелось посмотреть на работы Поля Пуаре. Сосредоточившись на покрое и тканях, вышивке, оторочке и кантах, на этой феерии красок, на буйстве красных тонов, сначала она даже не заметила назревающего скандала, хотя с удивлением отметила про себя необычайную экстравагантность хореографии и странную исступленность музыкантов, немилосердно истязавших инструменты. Вместо восторга публика пришла в ужас; возмущенные крики, свист и топот в конце концов вынудили художественного руководителя недавно построенного театра Елисейских Полей включить в зрительном зале свет несмотря на то, что артисты на сцене и музыканты в оркестровой яме еще какое-то время стоически продолжали спектакль. Этот грандиозный провал принес композитору Игорю Стравинскому всемирную известность, но ни на шаг не приблизил к славе остальных участников премьеры. Разумеется, за исключением Пуаре — уже тогда непререкаемого авторитета в мире моды.