Крамер, который должен выйти с процессией, докуривание сигарет и раздача свечек… и вдруг, неожиданно чисто и ясно до слез, ликование колоколов, и мощное, траурное, могильное пение, и словно что-то кончилось, или прорвалось, или обошлось. И отпустило внутри.
Всё в той же грубой давке они поднялись на второй этаж церкви, где эффектный поп со сцены что-то рокотал и пел на специальном языке, местами почти понятном, очень густо и красиво до мурашек, а все, как по команде, крестились и кланялись в положенных местах.
Хафизов, раз попал сюда, тоже крестился и кланялся, стараясь подражать и не выделяться, и готов был провалиться от стыда за переговаривающихся в голос подружек, и положил на металлический поднос немного денег (копеек двадцать пять), но в какую-то очередь не пошел.
И это было всё. Больше в программе не было ничего, ни на следующую Пасху, ни через год, ни через десять лет, когда он покрестился, проштудировал Библию и попробовал делать всё то же по правилам. Никакого облегчения, кроме того, что сам из себя вытужил, никакого впечатления, кроме красивых костюмов, декораций и пения артистов хора. Пришел, сделал, как положено, заплатил за работу людям – и отваливай. Нет денег – получи бесплатно.
В ту ночь, в Гоголевском сквере, к нему подошла губастая, слюнявая блядь по имени Ляля, которая считалась сифилисной.
– Христос воскрес! – сказала Ляля и присосалась к Хафизову огромной пастью.
После этого он целый месяц думал, что заразился, но не ответить на священный пароль не мог. Воистину воскрес!
ВЕНЕРИК
Той весной он не болел еще ни разу, но постоянно слышал венерические истории. Вот, мол, целая компания вернулась из поездки на Оку вся трипперная, потому что (шутка или как?) по реке плавали гонококки, такой-то известный фарцовщик с таким-то известным наркоманом вместе заразились сифоном от одной бабы, а вот такого-то, известного хулигана, видели в автобусе по пути в диспансер и т. д.
Этого не стеснялись, наоборот. И скоро недостаток опыта был наверстан.
Летом он повторно, и теперь удачно сдал экзамены в пединститут. И мама предложила им с сестрой, втроем, провести отпуск в Одессе, по так называемой курсовке, когда питаешься по талонам в столовке, называемой здесь похабным словом “едальня”, а спишь в бетонном общежитии для повышения чьей-то запойной квалификации на пыльной, самосвальной, промышленной окраине, где по земляным улицам и буграм бегают стаи бродячих псов – и с жуткими воплями дерутся по ночам.
Одесса показалась никакой не раскрасавицей, как обещали песни и рассказы многочисленных почитателей этого города. По пресловутой
Дерибасовской, узкой и, надо сказать, грязной улице, ветер гнал пыль, бумажки и мусор, в каждой из многочисленных подворотен липучие спекулянты норовили что-нибудь всучить – и всучили-таки маме под видом “батников” два насмерть запакованных десятками булавок целлофановых пакета с самопальными рубахами салатного ситца.
Неприязнь к городу усиливали знобящий ветер – поплавать и позагорать почти не удалось, – непобедимые прыщи (хоть серной кислотой их трави), наплывы вялого зуда на кончике, а также угрюмость оттого, что надо повсюду ходить с мамочкой, а не с шальными хулиганами, как дома.
Каждый, особенно молодой человек, отправляясь на отдых, мечтает о приключении, о знакомстве с молодежью противоположного пола, которая возьмет его в компанию, о сюжете для интересного отчета друзьям, но в этой убогой поездке самой достопримечательной была встреча на пляже с двумя тульскими девушками, немного знакомыми по сборищам: одной высокой, плоской и красивой на лицо, со стриженными желтыми волосами, и другой, полноногой, крупноватой стриженой брюнеткой, ненамного хуже. Девушки поглядывали на Хафизова с соседних топчанов на пляже и, как выяснилось позднее, узнали его. Желтенькая попросила открыть бутылку с лимонадом, Хафизов зацепился пробкой о топчан и лихим хлопком ладони, как недавно научился, сделал это с первого раза… Вот и всё приключение.