В первые же недели их встреч, когда Алена была резвой кудрявой хохотушкой, выпускающей шуточные коготки и затевающей детские забавы, его сразу поразили, во-первых, приступы ее непреодолимой трусости перед матерью, которые в раздутом виде напоминали его подростковую агрессивную трусость перед отцом, и, во-вторых, истерики с рыданиями такой продолжительности и силы, перед которыми меркли сцены его первой, достаточно психованной жены.
К примеру, Алене надо было позвонить вечером домой и предупредить мать о том, что она остается ночевать у подруги. Она просила сделать это сначала одну подругу, потом другую, и, наконец, даже Хафизова, что было окончательным безумием с точки зрения конспирации. Когда самая положительная из девушек набирала номер А. А. и спокойно, убедительно объясняла происходящее, будущая мать-в-законе (бурный, глухой, несговорчивый голос в мембране) ни в какую не хотела ничего понимать и требовала, требовала к телефону свою собственность, забившуюся в дальний угол комнаты, пока та не подходила, как на плаху, молча не выслушивала длительное обвинение и молча, с убитым видом, не клала трубку. После этого Алена принималась взхалеб, с завыванием, рыдать, биться, бросаться куда попало, а иногда и убегать, часто перебирая короткими ладными ножками. Ее ловили, усаживали, укладывали, пробовали урезонить и убаюкать все разом и поочередно, разжимали ей зубы, пытались влить воду или втолкнуть таблетку, действовали каждый своим, единственно правильным, проверенным способом, до полного изнеможения самого успокоителя, но успокаиваемая продолжала биться и взвывать полчаса, и час, и другой, и третий. Бороться с этим было бесполезно, но и бросать было нельзя, поскольку у нее, говорят, болело сердце, и однажды вот так, от ранней любви, она попала в больницу.
Ее мать страдала и искусно пользовалась подобными же припадками, хотя и не такими сильными и, так сказать, более взвешенными.
Истерики безотказно действовали на дочь (мама очень, очень больна, у неё постоянные боли), передавались как зараза, как лесной пожар, и не только слабонервной дочери, но и ему самому, человеку скорее апатичному.
Примечательно, что это стихийное бедствие начиналось самым прозаическим, хозяйственным образом. Лежащей на диване А. А. взбредало в голову, что недурно бы покрыть весь туалет – от пола до потолка – голубой глазурованной плиткой, или приобрести земельный участок, поставить там домик и развести малину, чтобы А. А. могла качаться в шезлонге посреди всего этого благолепия, а внучка подбегать к кусту, срывать и класть в рот свои, именно свои витамины.
Поначалу А. А. доносила до “молодежи” свои мечтания в виде семейного совета, где у младших участников для понта спрашивалось мнение по заранее решенному вопросу. Затем со стороны предполагаемой рабсилы раздавалось все более определенное “нет”, а она исподтишка приступала к выполнению своих, всегда семейно-необходимых прожектов
(не для собственного блага), подспудно доводя их до необратимой стадии. Наконец, какие-нибудь шкафы уже стояли и ждали на улице, или грузовик с досками бибикал у ворот, или сохла разведенная побелка, и деньги были уплачены…
Осуществить транспортировку и ремонт, приступить к многолетнему земледелию с параллельным строительством, что-нибудь отциклевать и перелицевать… эти действия, кажущиеся вполне реалистичными в исполнении хозяйственной единицы “муж моей дочери”, послушно действующей в плановом царстве бредней А. А., вызывали у Хафизова такой же благоговейный ужас, как, например, задание немедленно приступить к постройке ковчега, нет, летательного аппарата, на котором надлежит отправиться в Японию, нет, на Луну.