Алин негромко рассмеялась. И маленький Рей с его отчужденным, недетским взглядом, и неприкаянные бродяги в лиловых сиротских штанах - все они очутились в недосягаемом далеко, отнесенные туда одной улыбкой Нормана.
- Только такая, как ты, только хрупкая, как ты, только беззащитная, как ты, только целиком, от ресниц до кончиков туфель, моя, мак ты,
И тогда вдруг из зачарованного далека возвратился черноглазый мальчик с упрямым очерком отцовского рта.
- Разве я принадлежу только тебе? - невольно вырвалось у Алин. - А Рей?
- Рей - это тоже я, - как-то быстро и чуть-чуть досадливо проговорил Норман, как будто напоминал ей азбучную истину, и Алин пожалела о своем вопросе, потому что минуту назад перед нею был Норман, встретивший ее на вечере у профессора Эскарпи, и вот она сама отодвинула этот медовый рождественский вечер, озаренный шестью свечами на клавесине, в далекое прошлое - на целых пять супружеских лет.
- Моя маленькая жена и повелительница желает продолжить игру? - спросил Нормам, уже основательно женатый, солидный, галантно развлекающийся Нормам.
- С меня довольно, - кротко вздохнула она. - За четверть часа я узнала все мечты твоей воинственной и романтической юности.
- Как же, - отозвался он в тон ей, - все! Ты еще не слыхала о самой заветной, самой романтической... Пять лет скрывал.
У нее вдруг дрогнуло сердце: она испугалась, что этот шутливый разговор вдруг приоткроет завесу их несомненно существующей тайны, и она, все так же заставляя себя кротко и лукаво улыбаться, спросила:
- А это правда? Не хочешь ли ты просто позабавить меня очередной шуткой, дорогой?
Или у него сегодня появилось странное желание высказаться до конца, или он просто не заметил испуганных глаз жены и ее неловкой попытки обратить все в шутку. Тон его был безмятежен, и он продолжал как ни в чем не бывало:
- Все это правда и только правда... Но не всякая правда совместима с достоинством магистра биологии.
- А, - подхватила она, - так ты мечтал приобрести яхту и заняться контрабандой черных рабынь... или нет. Наркотиков - ведь это современнее, не так ли?
- Фи, Алин, - поморщился Норман. - Тебя прощает только то, что моя мечта и в самом деле кажется мне сейчас несколько... как бы определить...
- Преступной?
- Хуже.
- Противоречащей твоей респектабельности?
- Еще хуже - просто убогой. Потому-то я и не делился ею с тобой. Видишь ли, всю свою юность я сладко грезил о том, чтобы иметь свою собственную... бензоколонку.
- Боже праведный!
И снова он не обратил внимания, сколько облегчения было в этом невольном возгласе.
- Что делать, Алин. Это действительно было для меня недостижимой мечтой. Моя мать умерла в год окончания войны, и после армии мне и вовсе было податься некуда. И тут вдруг объявился отец. Мать однажды проговорилась мне, что он не может простить ей какого-то греха, не измены, нет, она... в чем-то она ему отказала, не помогла ему, не поняла. Я помню ее слова: "Я не могла слепо повиноваться ему в том единственном случае, когда требовалась бесконечная вера и отречение от самого дорогого..." Я не совсем понимаю, о чем она говорила, но предполагаю, что это как-то было связано с моим рождением, вероятно, отец хотел иметь ребенка гораздо позже, ведь они с матерью и обвенчаны-то не были. Так или иначе, но мать предупредила меня, что он и палец о палец не ударит, чтобы помочь мне, фактически он не имел ко мне ни малейшего отношения, даже не видел ни разу в жизни. Я думал, он и вообще-то не знает о моем существовании, как вдруг в сорок седьмом он является ко мне. Следил, оказывается, издали. Растроганно признал свою вину перед матерью, но опять так туманно, неопределенно... Предложил мне переехать к нему, но на таких жестких условиях... Впрочем, дорогая, это уже не имеет никакого отношения к мечтам о бензоколонке.
- Норман, - проговорила она просительно, - Норман, ты же никогда не рассказывал мне о своей молодости!
- Малышка моя, грустно рассказывать о том, как кончается твоя свободная жизнь. Так вот, с тех пор я уже не принадлежал самому себе. Видишь ли, отец так и не сколотил себе прочного гнезда - какие-то случайные женщины, да и то так, в перерывах между работой, а работал он адски. Наследников у него не было, друзей и подавно. И вот он предложил мне переехать к нему в Анн-Арбор с категорическим условием: закончить университет и работать в ЕГО лаборатории над ЕГО темой. Если же я не закончу университет или сменю лабораторию, то наследство поступает в распоряжение ученого совета факультета.
- Но ведь мы же оставили Анн-Арбор?..
- Завещание сохраняло силу в течение пяти лет после смерти отца, и, когда я встретил тебя, эти пять лет уже истекли. По всей вероятности, он знал по себе, что, втянувшись в эту работу, оставить ее по доброй воле уже невозможно. Невозможно даже отказаться от разработки его идеи, узнав, в чем состоит ее суть...
- Это так интересно?
- Интересно? Не то слово... Абсолютно не то. Это... это все равно, что получить кольцо Нибелунга и не воспользоваться его волшебной силой. Отказаться от такого искушения невозможно. И я не отказался. Я унаследовал лабораторию отца и работал над его темой, тем более что он пошел по неправильному пути и уже считал, что добился положительного результата, в то время как мне еще пришлось долгие годы биться, пока...
- Пока?..
- Пока я не встретил тебя, мое маленькое сокровище, которое мне дороже всего золота мира.
Она подняла на него глаза. Вот когда пришел миг потребовать; "Правду и только правду!" - но что последует за этой правдой?
Алин подошла к мужу, положила ему руки на плечи. И приподнялась на носки, как девочка, заглядывающая в глаза отцу или брату, простодушная, доверчивая:
- А хочешь, дорогой, мы сейчас купим тебе бензоколонку? Ведь у нас хватит на это денег, не так ли?
- Ох, Алин, малышка моя глупенькая! Разве ты не знаешь, что в каждой мечте самое страшное то, что рано или поздно она исполняется! Так что убережем мою наивную мечту от посрамления реальностью...
Алин механически перелистывала глянцевитые, богато иллюстрированные страницы. Вот уже сколько дней, недель, месяцев прошло с того странного, опасного разговора, когда они так близко подошли к потаенной дверце и все-таки не произнесли "сезам, откройся!"... Прошла целая весна, и лето, и осень, а Рей все дальше уходил в какой-то свой, особенный мир, словно и у него была тайна, которую он свято оберегал от посторонних. Алин жадно всматривалась в его худенькое лицо - галчонок, превращенный в человечка неумелым волшебником. Глаза, и волосы, и ресницы, и все черты лица - это от Нормана; от нее только хрупкость, кукольная прозрачность кожи. Но вот от кого этот взгляд: терпеливо-страдальческий - на мисс Актон, непримиримый - на отца, затаенно-обиженный - на нее?..
- Рей, мальчик мой, посиди спокойно хотя бы минутку, мамочка просит тебя. Посиди и послушай, я ведь все лето пытаюсь прочесть тебе эту книжку. Разве тебе не нравится, когда мамочка читает?
Она давно заметила, что звук ее голоса привораживает его. Он смотрит на нее зачарованно, но временами ей начинает казаться, что его совершенно не интересует смысл ее слов, а воспринимает он только музыку звуков. И она, не прерывая монотонного журчания своего голоса, чтобы не разрушить эту едва осязаемую ниточку между нею и сыном, торопливо открывает "Шантеклера":
- Ты будешь сидеть тихо-тихо, как мышка, как вечерняя голубая стрекоза на стебельке осоки. Хорошо? А мамочка тебе почитает. Ну вот: "Другого такого певца не сыскать было по всей стране. Гребень у него зубчатый, как стены замка, был краснее самого яркого коралла. Блестящий клюв был черен как смоль, лапы и шпоры голубые, коготки белее снега, а гладкие перья отливали золотом..." Рей, мальчик мой, ты услышал хоть что-нибудь из того, что я сейчас тебе прочитала?