В горисполкоме Валиади застал одну уборщицу. Он встречал эту пожилую краснощекую женщину и прежде. Она всегда сидела возле вешалки и, сердито поглядывая на входящих, что-то вязала крючком, какие-то все крошечные вещицы, и он даже как-то раз подумал, что внукам, наверно.
Она и сейчас преспокойно вязала.
– Никого нету, – сердито сказала она, – все на станцию побегли.
– А товарищ Приходько?
– – Так я же вам объясняю: все побегли и сам побег. Там, слышь, давеча шалон с беженцами разбомбили. В отправку, значит, собрались, думали от судьбы от своей уйтить, – строго, осуждающе поджала губы. – Не-ет, милок, от ней не уйдешь, да-а-аго-нит! В обязательном порядке догонит!
Видно, ей надоело сидеть одной, она обрадовалась новому человеку.
Да вы это… садитесь, отдохните. – указала на стул. – Ишь ведь как запалились-то… Вон водицы попейте – студеная, только счас принесла.
Валиади жадно выпил кружку воды и устало опустился на стул.
– Он, Степан-то Митрофаныч, бывало, мне говорит, – продолжала болтать уборщица, – – бога, говорит, нету, Настя, – это меня Настей зовут, – бога, говорит, нету, и судьбы, говорит, тоже нету. Так. А это что?
– Какой Степан Митрофаныч? – рассеянно спросил Валиади.
Какой, какой… Да Приходько же наш, а то какой же. Как же так нету судьбы, когда такая вещь вышла? Ну, ладно, – бабка бросила вязать и торжествующе поглядела на Валиади, – ладно, шалон разбомбили, пускай. А ежели б не разбомбили, тогда что?
– Уехали бы, что же, – улыбнулся Валиади.
– Прыткой какой! А он, мост-то, слышь, еще прежде разбомбили… Первей шалона.
– Как?! – вскочил Валиади. – Мост разбили!
– Про что и говорю-то! – весело даже как-то воскликнула румяная бабка. – Теперь небось и Приходько расчухал… а то – поди-ка: судьбы нету!
«Конец», – подумал Валпади и побрел домой.
Все так же пустынны были затянутые дымной кисеей, полуразрушенные улицы совсем еще недавнего красивого, зеленого города. На Петровском бульваре Валиади обогнала большая, нагруженная рогожными тюками машина. Какой-то человек, с тяжелым мешком на плече, крадучись, пробирался вдоль стен и все озирался, пока не юркнул в глубокие темные ворота; в мешке, видимо, была дыра: что-то тонкой струйкой сыпалось на тротуар, белая дорожка из муки или сахара тянулась за человеком в ворота. У входа в кино «Иллюзион», раскинув в стороны руки, лежал человек. На его груди, пришитые к серому холщовому переднику, поблескивали десятка два металлических кругляшков – затычек от нарзанных бутылок; на длинной свалявшейся рыжеватой бороде чернела запекшаяся кровь. Это был дурачок Тимоша, по прозванию Мухарик, торговавший на базаре мушиными липучками и воображавший себя заведующим земным шаром.
Наконец Валиади добрался до своего тихого, с обеих сторон заросшего садами переулка. Дым, правда, и тут реял в воздухе, но пожаров не было. Этот уголок города все еще оставался нетронутым.
Случается, что измученный житейскими ударами человек потеряет всякую надежду на будущее, у него уж и руки опустятся в бессилье, как вдруг неожиданно поправится какое-нибудь дело, и словно огонек затеплится в ночной тьме, и видит человек, что нет, не все еще пропало, что сто́ит еще пожить и побороться. Так и с Валиади случилось: шел домой, уже ни на что не надеясь, махнув рукой на все; был уверен, что над Лизой стоит смерть, – так безнадежно было ее состояние в последние дни. И как же удивился он, войдя в дом и увидев Лизавету Максимовну такой, какой давно не видывал. Исхудавшая, но аккуратно причесанная и словно бы сияющая, она полулежала на кровати, привалясь к подушкам, а возле нее хлопотала старуха Дрознесс, поила ее чаем.
От изумления он слова не мог вымолвить, стоял столбом. Лизавета Максимовна улыбнулась.
– Иди, иди сюда, – тихо сказала, – выкладывай, что там в городе… Только, пожалуйста, правду. Я ведь почти все знаю, мне Бела Наумовна рассказала…
«Черт бы попрал эту Белу Наумовну! – с досадой подумал Валиади. – Больно уж правда-то нехороша…»
– Ну, слава богу, Лизушка, что тебе полегчало! – бодро сказал он. – Ты не волнуйся, ничего особенного. Судя по всему, немцы жмут, но ведь и наши не сидят сложа руки.
– Какая-то неразбериха у меня в голове, – болезненно поморщилась Лизавета Максимовна. – Все эти дни такой грохот… Вижу, будто земля лопнула, как арбуз, и я падаю в черную трещину…
– Ты бредила, – сказал Валиади.
– Да? Может быть, это и к лучшему: наяву-то, верно, еще страшнее было.
– Ох, уж и не говорите! – всплеснула руками Бела Наумовна. – Вы себе и представить не можете, какой ужас! Какой ужас! Мой Ханан, он же, знаете, глухой, как вот эта табуретка, ему ничего, а я ну просто умирала от страха!
– Это правда, что город сдадут? – спросила вдруг Лизавета Максимовна.
– Кто это тебе сказал? – нахмурился Валиади, снова мысленно посылая ко всем чертям болтливую старуху. – Я только сейчас видел товарища Приходько, – солгал он, – он мне ничего не говорил.
– Вот как? – сонно проговорила Лизавета Максимовна. – А я думала… думала…
Она вдруг умолкла. Голова ее бессильно склонилась набок, к плечу, веки медленно опустились. Валиади сделал страшные глаза. «Спит!» – шепнул он старухе, и они оба вышли на цыпочках из комнаты.
– Товарищ Валиади, – уже на пороге дома громко зашептала старуха Дрознесс, – разве я не понимаю: вы хотели успокоить свою супругу, но ради всего святого скажите, что вы слышали от товарища Приходько? Мой Ханан уверяет, что по плану эвакуации мы отправляемся послезавтра. Как вы думаете, до послезавтра ничего не случится?
– К сожалению, – Валиади оглянулся, точно боясь, что его подслушают, – к сожалению, Бела Наумовна, уже случилось. Мост разбит… Понимаете, что это значит?
– О, бог мой, бог! – задохнулась старуха. – Так что же делать? Что же делать, товарищ Валиади?
Она заплакала. Валиади молчал. Ну что он мог ей сказать?
Глава седьмая
Около полудня снова завыла сирена. Ровно в двенадцать началась бомбежка. С небольшими перерывами она продолжалась до позднего вечера. Ночью все умолкло. Чернота неба – тяжелого, осеннего – и наступившая мертвая тишина, тревожные, дрожащие отсветы пожаров и усилившийся запах гари – все это уже физически угнетало, давило на грудь, до боли затрудняло дыхание. И когда это ощущение мертвизны и какого-то противоестественного покоя достигло предела, откуда-то издалека донеслись странные, неприятно лязгающие и как бы тоже задыхающиеся звуки громыхающего о камень железа, – и вот тогда, обходя горящие здания, черные от копоти и пыли, молчаливые, угрюмые и сосредоточенные в своей, теперь уже личной, ненависти к врагу, через город пошли и поехали отступающие войска.
Лизавета Максимовна проснулась с первыми же звуками сирены. Валиади испугался за нее, он подумал даже, что лучше бы уж она, как прежде, оставалась в забытьи, в беспамятстве. Однако, к его удивлению, Лизавета Максимовна довольно спокойно перенесла весь этот ад и даже попросила устроить ее так, чтобы она сидела. Валиади взбил подушки, поставил их торчком к спинке кровати.
– Не надо к спинке, – попросила Лизавета Максимовна, – лучше к стене… Ужасно как мне надоел этот тирольский охотник!
– Какой охотник? – не понял Валиади.
– Да вон… – Она кивнула на потолок. Там виднелось расплывчатое серое пятно.
– Крыша течет, – сказал Валиади.
– А верно – похоже на тирольца? Шляпа с пером, ружье… возле ног – такса на кривых лапах…
– Верно! – засмеялся Валиади. – Очень похоже, как это я раньше не замечал.
Он все сделал так, как велела Лизавета Максимовна, сел рядом, и она прижалась к нему, притихла. Только когда очень уж близко раздавался грохот взрыва, вздрагивала и шептала: «Боже мои, Коленька, да что же это!»
Она заснула, когда наступила тишина. Бережно уложив жену, старый художник поднялся в мастерскую, кое-как притулился в старом, колченогом кресле и тут-то, прислушиваясь к странным лязгающим звукам, понял, что происходит в городе.