С дощатого причала, расположенного у самой воды, вверх по лестнице взбирался чумазый терьер на тощих лапах. Я достал из кармана штанов кусочек сахару, который всегда имею при себе как средство от похмелья, и сунул ему в мохнатую морду. Пес с воодушевлением начал лизать мне руки.
— Хм, да он от вас без ума, — с улыбкой заметила Ира.
— Я очень люблю собак, — пробормотал я.
— Какой симпатяга, — вздохнула Ира, заправляя выбившуюся из-под платка прядь волос.
Еще она сказала, что ей жаль, что она не может взять этого охламона домой — не то ее кошка живьем сдерет с него шкуру…
— А что собираетесь делать вы? — вдруг спросила она меня участливым тоном. — Поедете назад в Голландию?
— Нет. Это для меня было бы равнозначно гибели… — ответил я. Пес тем временем, рыча, взобрался ко мне на колени всеми четырьмя лапами. — Все казалось мне так сложно… Я не знал, как ей объяснить… «Эй, потише, приятель, не кусайся!»
Ира встала, одной рукой запахнула потуже воротник пальто и задумчиво начала глядеть на воду. У нее был профиль гречанки с античной вазы. Баржа, груженная лесом — его было так много, что спичек хватило бы на тысячу лет, — медленно проплыла мимо.
— Но господин Либман, — вдруг произнесла она с улыбкой, поворачивая в мою сторону лицо. — Может быть, вы хотите чаю?
«Чай?» Какое далекое, странное, домашнее слово. Чай. Когда я в последний раз пил чай? Когда? На похоронах Эвы? Нет, тогда был один только кофе. За день до гибели Миры?
— Ну так что?
— Sehr gerne,[47] — ответил я.
И тогда мы медленно пошли в сторону Васильевского острова. За нами, потянувшись и встряхнувшись как следует всеми конечностями сразу, побежал терьер. Но на середине моста он вдруг передумал и, прихрамывая, потрусил в обратную сторону — я до сих пор чувствовал его зубы у себя на запястье. Мое сердце, гулко бьющееся в пустоте, пронзило острое сострадание.
20
Прошла очередная неделя бесплодных поисков, сколько еще недель у меня в запасе? Зима здесь в полном разгаре. Несколько дней я хожу в «крашеном кролике», меховой шапке, оставшейся от Ириного супруга, погибшего на море. Правильнее, впрочем, было бы сказать «в море» — Ирин муж служил техником на подводной лодке. Дрянная шапка несносно чешется, но при этом теплая как настоящая печка.
— Опускай уши вниз! — каждое утро кричит мне Ира, когда в надежде найти тот дом, в котором меня ограбили, я переступаю через порог и отправляюсь в поход по дымящимся как морозильник улицам. Где-то он все-таки должен стоять? Вот только где…
— Ты не привык к нашим русским морозам. Я не хочу, чтобы ты превратился в подснежник.
«Подснежники» — так здесь называют бедолаг, которые сваливаются где-нибудь в канаву, измученные водкой и морозом, и их запорошивает ночной снег. Трупы людей обнаруживают лишь весной, и в таких количествах, что их, похоже, можно в штабеля складывать. Но я-то уже несколько недель вынужден ходить трезвый как стеклышко. У нас едва хватает денег на самое необходимое: на хлеб, масло, сыр. О том, чтобы напиться водки и превратиться в подснежник, нечего и мечтать!
В тот вечер, когда Ира привела меня к себе, она устроила мне ужин с колбасой, щами из кислой капусты, угостила несколькими рюмками восхитительной лимонной водки, обо всем этом я вспоминаю порой с мучительной тоской. Когда я наелся, она сказала: «Боюсь, что я не смогу подавать вам все это — мы обращались тогда еще друг к другу на „вы“ — каждый день. По правде сказать, господин Либман, я бедна как церковная крыса».
Я схватил свой чемоданчик, вытряхнул все его содержимое на дощатый пол и сказал:
— Это все, что у меня есть. Вы понимаете, какую ношу вы на себя берете?
И с этими словами я сунул ей стодолларовую купюру, которая таинственным образом завалялась в кармане моего выходного костюма.
Зашипев как кошка, она с возмущением отказалась от денег, с тех пор эта проклятая купюра нигде мне больше не попадалась.
— Ни о чем не беспокойтесь, — прошептала она и начала носить куда-то одеяла, простыни и подушки. — Ничего, справимся!
До чего же она теплое и очаровательное существо! Она даже из древесной коры сумеет приготовить что-нибудь вкусное. Эва терпеть не могла готовить, еда была для нее лишь необходимостью, она кидала продукты на сковородку с непрошибаемым безразличием, с таким же, с каким мой отец раньше швырял в печку куски антрацита. Я и сам не стремлюсь появляться на кухне.