Она улыбнулась:
— Я слышала от вашей д… Я слышала, как кто-то рассказывал, что вы выглядите как длиннобородый раввин.
Потрогав свой подбородок, Шейлок сказал:
— Я подстриг бороду, так и буду теперь ходить. Мне нравится. А кто вы? — Он остановился посреди улицы. — Я могу направить вас в дома, где требуется прислуга.
— Синьор Бен Гоцан, мне нет необходимости работать на ваших друзей. Думаю, у меня денег больше, чем у вас.
— Как и у всех. Почему вы следуете за мной по пятам? — спросил он не с раздражением, а с короткой безрадостной улыбкой.
— Я работала у христианки, которая знала вас. У нее есть что-то, что было вашим, и я хочу это вам вернуть.
— Очень любопытно, — сухо сказал он, без особого интереса. — Но мне ничего не нужно от христиан.
— Тогда позвольте мне пройтись с вами, синьор.
Он удивленно поднял брови.
— Я не куртизанка, уверяю вас! — В его присутствии она чувствовала себя необычно уверенно. — Я просто хочу пройтись и поговорить с вами.
— Тогда вам придется направиться к порту, толеданочка.
— Охотно, — сказала она, согретая ласковым обращением. — Я тоже собираюсь покинуть Венецию.
— Чтоб ей утонуть в Адриатике, — заметил Шейлок, быстро шагая. — Пусть в ней живут одни лягушки.
— Лягушки и так уже появились, — отозвалась Ксанте, с трудом поспевая за ним.
— Это хорошо.
Они подошли к открытым воротам Нового гетто и вышли в город. Ксанте остановилась на низкой набережной Фондамента делла Пескария, где сильно пахло рыбой. Внезапно ей стало плохо.
— Подождите, пожалуйста, — попросила она. — Подождите, подождите.
Он остановился, в глазах его появилась озабоченность. Он внимательно поглядел на нее, и, когда недомогание прошло, она почувствовала, как у нее покраснели щеки под его взглядом.
— Вы нездоровы? — спросил он.
— Я не больна, — ответила она. — У меня будет ребенок.
— А. — Он взял ее за руку. — Тогда вам нужно ходить помедленнее. И давайте сюда ваш сундучок.
Она отвязала сундучок, и Шейлок сунул его себе под мышку.
— Идем, — более ласково сказал он.
Они снова зашагали. Он крепко держал ее за локоть и, хоть ему и казалось, что он идет медленно, быстро тащил Ксанте за собой. Она изо всех сил старалась не отставать, хотя ноги у нее были намного короче, чем у него, и от таких усилий она запыхалась. Все-таки было большим облегчением не тащить тяжелый сундук.
— Где ваш муж? — спросил Бен Гоцан.
— У меня его нет, — сказала она, и ей стало неловко. — Я могла бы выйти замуж за отца ребенка, — быстро добавила она. — Но я не захотела.
— А кто он?
— Кусок дерьма. Извините.
Он рассмеялся.
— Я не часто говорю такие вещи. Но для него это слово самое подходящее.
— Хорошо называть вещи своими именами, — сказал Шейлок. — А что насчет вашего ребенка? Куда вы его денете? Он христианин или мусульманин?
— Не знаю. Как я могу решать за него?
— Вы не можете, — пылко согласился он. — Выбирать можно только сердцем. — Некоторое время он шел молча. — И все-таки вы можете дать ему хорошее начало. Лучше бы вам найти себе хорошего мужа. Не одного из этих христиан. — Он взглянул на нее. — Хотя, может, вы — одна из них.
— Ну… — Она замялась. — Это его отец был христианином, по крайней мере назывался им. Так что в ребенке есть христианская кровь.
— А… Она отличается по цвету от вашей или моей?
Ксанте засмеялась.
— Если так, то во мне три крови. Моя мать была еврейкой, а мой отец, как говорила моя последняя хозяйка… арап. — Она взглянула ему в лицо. Он искоса смотрел на заходящее солнце, будто хотел узнать время. — Так что я — ходячая Троица, — добавила она.
По дрогнувшим уголкам губ она догадалась: шутка развеселила его. Но он только сказал:
— Смотрите не богохульствуйте в этом городе. Народ здесь намного, намного набожнее, чем я вначале думал.
— Ах да.
Все утро она плохо себя чувствовала: сказались плавание в лодке по реке и волнения. Она все еще чувствовала недомогание, но на сердце у нее было теперь легко — оказалось, с ним можно разговаривать, у них похожее чувство юмора.
— Я слышала об их набожности вчера в муниципальном суде и у купели в Сан-Марко, — отважилась она заметить.
Лицо его оставалось бесстрастным.
— Да, я теперь знаменит в Венеции. Раздет до нитки дряхлым судьей и парой — как бы мне их назвать? Синьор Антонио ди Ардженто, с его разрисованной похоронной физиономией в лимонно-зеленом костюме, и его так называемый правовед, воняющий табаком и с жестами как у трагика на сцене. — Он сжал ее руку. — Впрочем кто бы вы ни были, не можете знать, о ком я говорю.