«Все лишнее надо немедленно удалять».
«Интеллигент — это тот, кто хочет много, а может мало».
«Знакомому человеку стыдно говорить что попало, а перед незнакомым можно подурачиться».
«Все они артисты».
«У каждого — свои понятия».
«Если я буду жить по понятиям других, то перестану быть самим собой».
Если ты перестанешь быть самим собой — такая ли это утрата для гармонии?
«Гармонии бывают саратовские, тульские и прочие».
«Я есть то, что я есть».
«Все несбывшееся — прекрасно».
Зимой в маленьких прибалтийских городах гостиницы, случается, пустуют.
Зимой в маленьких прибалтийских городах так хорошо, что хочется остаться навсегда.
Красивые женщины встречаются везде.
И красивая женщина может быть свободна, как птица.
«Иногда хочется быть сиятельным и блистательным, как граф».
Великодушный поступок может тронуть настолько, что потеряется чувство будущего.
Стихи собственного сочинения — прекрасный подарок в рабочей обстановке.
Важен не сам подарок, а факт дара.
Феномен подарка. Это ученым еще предстоит исследовать.
«Подарю тебе я тундру».
«Подарю тебе я звезды и луну».
Если вас приняли за поэта, значит — вам многое простят.
Когда человек доволен — он прекрасен.
Везде живут прекрасные люди.
Какая жизнь! Какая жизнь!
Конец вечера прошел в зыбком сером тумане. А может быть, это был папиросный дым, волновавшийся и шуршавший: «Эвридики, эвридики»?.. Кто-то называл ему имена и фамилии, даже должности, умолял записать, тряс руку и подмигивал. Кто-то наклонялся к самому лицу и повторял: «хороша? хороша?» А она неизменно вырастала за стойкой в своем белом халате и чепчике и просила оставить его в покое. Потом между ними был разговор, кажется, что-то такое:
— Как у вас тут с гостиницами, сеньора?
— А их тут всего одна! — Смех.
— Есть ли места, интересно?
— А я и не знаю! Ни к чему как-то.
— И я не узнал. Сразу с поезда сюда.
— Загуляли!
— Получается — да.
— Да места, наверно, есть. Кому там теперь жить, зимой?
— Мне, сеньора, честно признаться, вовсе и не хочется туда.
— Понять можно!
— Хочется на мороз! В снега!
— Ха-ха-ха! Смешной вы.
— А что! Вот посмотрю — и останусь у вас. Уверен — мне понравится. Как думаете?
— Что ж вы тут делать будете?
— Вам помогать наймусь.
— Ха-ха-ха!
— Знаете, Арта! Я провожу вас, можно?
— Ну, что вы?!
— Можно?
— В принципе все можно!
— Нет, серьезно.
— И я серьезно...
Ну, и так далее...
Выяснилось, что живет она одна, совсем одна, и совсем недалеко от вокзала, что завтра выходной и она ничем не занята, да и вообще «свободна, как птица».
«Понравится — останусь! — уверенно сказал себе Белоусов. — А что?! Вот возьму и останусь. Везде живут люди. А тут прекрасные люди. Она — прекрасна! Они там думают, что я размазня какая-нибудь, не способен на решительный поступок, ничего стоящего из себя не представляю. А я докажу! Вот так: «Прошу уволить по собственному желанию». И — никаких объяснений. Заявление — почтой. Подумаешь — замредактора! Важность какая! А мне плевать. Пускай дерутся за это кресло. Тоже мне... Есть кое-что поважнее. Вот останусь, тогда будете знать, что такое «человек без стиля». Середнячки несчастные...»
После закрытия ресторана он ждал ее около часа в пассажирском зале, не испытывая ни нетерпения, ни досады, ничего, кроме какой-то дурашливой и сладкой гордости и облегчения.
Когда они оказались на улице, он не преминул поцеловать ее. Она не сопротивлялась и только, не обидно отстранясь, прошептала:
— Подожди... Не надо.
Она была теперь другой. В облегающем пальто и меховой шапочке она выглядела как-то обыкновенно, как все, и даже казалась ниже ростом. Но Белоусов не разочаровался.
Мороз сразу и сильно отрезвил его. Вернулось то меланхолически-равнодушное состояние в котором он пребывал в первые минуты сидения в ресторане и которое иногда теми, кто не знал Белоусова, отождествлялось с высокомерием. Он чувствовал себя хорошо.
Она действительно жила неподалеку. Возле ее дверей на втором этаже ему опять захотелось поцеловать ее; им овладевало нетерпение. Она засмеялась и сказала — «примерзнем друг к другу, осторожно!»
В комнате было тепло. Они пили неумело приготовленный кофе с коньяком, что-то рассказывали друг другу — конечно, какой-то вздор, — смеялись, целовались. И Белоусов опять испытал уже испытанное сегодня: свет, дым и мифические слова «эвридики, эвридики».
Потом их головы были рядом на подушке.
Она гладила его волосы и повторяла «милый, милый». И он вдруг подумал — «ведь она пожалела меня». Эта мысль настолько обеспокоила его, что во рту появился горьковатый привкус. Да, это ясно: она его пожалела. Ну, с какой бы стати она так смотрела на него с самого начала, как только он появился? Она, такая красивая, видная, ладная, так красиво стоящая за своим прилавком, как она может быть совсем одна? Кто поверит? Да возле таких всегда рой целый кружится, это дважды два. Вон — сегодня! Ни на минуту не присела! И ладно бы отпускала все время свой товар, а то ведь — то с одним переговорит, то с другим. А с некоторыми шепталась! Зачем же ей он, обыкновенный случайный человек с поезда, «человек без стиля»? Объяснение только одно: он жалок. Его пожалеть хочется. Да — худ, бледен, невыразителен, нерешителен, хоть и хорохорился — как тут не пожалеть? Вот тебе и выделила, и отличила. Сказала же ей официантка: «Приласкать охота... худой, больной... Свой...» Стоп: а почему «свой»? Ах да, у нее эта опухоль. Но ведь доброкачественная! В самом деле давно могла бы избавиться. Вот-вот: она больна, он болен — свой! Что ж, она так всех хилых и невзрачных и привечает, что ли? Да чепуха! Не может быть! Не похоже! Не мнимая его болезнь растрогала ее, а именно то, что он жалок. И болтовня его была жалкой, и кутеж этот, и стихи — господи, как стыдно! Но почему стыдно-то? Ведь потому стыдно, что вел себя по-дурацки — пошло и жалко. А не потому, что жалела.