Горьковатый привкус усиливался. Захотелось поднять голову, сесть, сказать что-то, что-то веское и серьезное, что-то немедленно выяснить. Но не было сил пошевелиться, отстранить ее руку, оборвать этот шепот «милый-милый»...
Какая-то тихая, робкая ярость шевельнулась в нем. Еще никто никогда не унизил так. Не замечали — да, презирали — да. Но чтобы прямо бросить в лицо: вижу, дескать, как ты жалок, — такого не было. Даже та шизофреничка из Житомира, в минуты очередной мрачности преподававшая, что «любить что-то нужно, друг мой, и что-то ненавидеть — это кардинальное условие полноценности», даже она не осмелилась, постеснялась. А эта, так называемая Арта... Что там у нее за опухоль, в конце концов? Где? А может, и не доброкачественная? А может, потому и не идет в больницу, что уже бесполезно?.. Спросить. Вот взять и спросить. Пусть поймет, что нельзя вот так, безнаказанно...
«А что, если я с ума схожу? — подумал Белоусов. — Ведь бывает, рассказывали. Лежишь себе, тихо и спокойно, и сам не замечаешь, как постепенно...»
Нет-нет. Она — прекрасный, добрый человек. Искренняя. Без всякого сомнения. Ведь хорошо ему? В том-то и дело. Сладко. И не сил нет, а желания нет подниматься, что-то говорить, выяснять. Что в самом деле выдумал! Да еще и мстить. С ума сойти... Разве кто-нибудь когда-нибудь его пожалел, говорил ему такие слова? Даже мать родная, которая откупилась кооперативной квартирой... Арта. Он должен быть ей безмерно благодарен, и он благодарен...
И все-таки во всем этом какое-то недоразумение. Ведь ему надо дальше — на Таллин, потом на Ленинград, потом на Петрозаводск, потом на Архангельск... Зачем он тут? Ах да — необычное решение. Ну и что? Принял? Принял. Испытал? Испытал. Необычное решение закончилось обычным банальным приключением. Вон их сколько случается — послушать только этих командировочных. Вот и с ним случилось. И ничего более. Завтра — встать, на вокзал и — дальше. И как будто ничего не было... Но почему, почему ее «милый-милый» звучит, как причитание?
Какой-то глубинный голос бунтовал в нем: «Да признайся же, что вся эта мешанина мысленная — бред сплошной, чушь, мусор, что совсем не то и не так ты думаешь, и совсем-совсем по другой причине находишься здесь, и по другой причине звучат такие слова». Но по какой «другой причине» — это не формулировалось в сознании, ускальзывало. И ему казалось, что если он сейчас же не возьмет себя в руки, не соберется с силами и не скажет эту единственную, верную и самую главную фразу своей жизни, то потом уже будет навсегда поздно.
Мысли взрывались в его мозгу, сшибая, уничтожая и воскрешая друг друга под аккомпанемент ее шепота. Белоусов хотел говорить, жаждал говорить, но это желание так и осталось желанием, и он уснул, по-прежнему ощущая горечь.
1965, 1973
ВЕТКА СИРЕНИ НА ШАПОЧКЕ
Это было душистым утром, душистым майским утром, в кафе «Под зонтами». Колыхались над столиками брезентовые зонты, а в просветах между ними голубело небо. Над утренней рекой плыл пахучий теплый ветер. И открывался из-под зонтов прекрасный вид на левый берег, где здания почти полностью потонули в зелени.
И вот, когда глаза наши привыкли к этому виду и свету, когда усталые после бессонной ночи тела наши обмякли и заполнили формы плетеных кресел, когда на смену ночному напряжению пришла сонная, сладкая кофейная истома, — вот тогда наш Иванов-толстый, не открывая глаз, прокаркал сонно: