У него была нетипичная биография и жил он нетипично, но он не сознавал этого и всякую неудовлетворенность, раздвоенность, всякую попытку нарушить типичный порядок вещей считал проявлением необоснованных претензий, наглостью. Его кредо гласило:
Отдай себя до основанья
Делам, которые избрал.
И я готов был под этим подписаться, и сожалел лишь о том, что нигде и никогда он не расшифровывал этих понятий — «отдай себя», «до основанья», «избрал», а также не объяснил понятия «дела»; личный же его пример говорил немного: никогда не опаздывать на работу и строго следить, чтобы чертежи были выполнены по правилам нормалей и стандартов. «А если отдавать нечего?» — спросил я, и ответом мне была откровенная ярость в маленьких голубых глазах. Да, думал я потом, уж кто-кто, а он-то имеет право на претензии к судьбе.
Когда появилась Анна (человек тоже с нетипичной биографией), то первой моей мыслью было, что они подружатся. Но я глубоко ошибся. Наш поэт несколько дней приглядывался к ней, а потом, по слухам, засел за новую поэму, и это следовало понимать так, что ему все ясно. Задачей поэмы было: развенчание пустых, бесплодных мечтаний, которые, по его мнению, суть те же необоснованные претензии и попытка «подменить гул жизни бессмысленной, слащавой болтовней».
Лишь тот достоин добрых слов,
Кто собственным трудом и тщаньем
Не допустил произрастанья
Пустых, уродливых плодов.
Я с трудом мог объяснить, за что он ненавидит меня, но за что Анну — это было выше моего разумения.
...Когда все разошлись, я обошел бюро, закрыл везде окна и вдруг увидел, что она еще здесь.
— Вы хорошо чертите, — сказал я.
— Да. — Она кивнула. — Мне еще в школе говорили. — И, взглянув в окно, добавила: — Отсюда хороший вид.
— Хороший, наверно. Когда привыкаешь, уже не замечаешь.
— Ну, это невозможно.
— Возможно. А как вам здесь вообще понравилось?.
— Пожалуй, да. Понравилось. Трудно пока что определенно сказать. Но первое впечатление...
— Ничего, привыкнете. — Я проговорил это абсолютно неожиданно для себя и даже ухмыльнулся против воли. Она заметила, пристально посмотрела на меня и сказала:
— Я плохо привыкаю. Я просто буду хорошо работать, но привыкнуть... После Лихтенштейна трудно к чему-либо привыкнуть, сами понимаете... Все время перед глазами Альпы, горы... Рейн внизу...
Я почувствовал, что краснею; отвернулся, встал, закурил, окутался дымом. А она продолжала как ни в чем не бывало:
— Мне все время что-нибудь напоминает Лихтенштейн. Не подумайте, я не жалею, что мы приехали сюда, домой: родина — это самое близкое. А то, прошлое — для окраски размышлений, для тихой грусти, так сказать. Должно же что-то у человека быть для тихой грусти, правда? Что вспоминалось бы с легким сожалением, как утрата какая-то, что ли, немножко печальная и в то же время сладкая и неминуемая...
Я сказал, что пора уходить — рабочий день окончен. Мы вышли и пошли по набережной. Мне было стыдно ее слушать, но я не мог уйти...
Мы пробродили два часа. Затем она села в автобус и уехала домой, куда-то в район порта.
— Это чудесная страна. Маленькая такая — всего 15 тысяч жителей и площадь 157 тысяч квадратных километров. Мы жили в столице княжества, в Вадуце. Там вообще только три тысячи человек. Правда — все такое игрушечное?! Но воздух там — ни с чем не сравнить! А над самым городом скалы: «Три сестры» — трехглавая гора. Там замок, старинный замок, пятнадцатого века. И в этом замке — замечательные картинная и оружейная галереи. Вы не можете себе представить, как все это чудесно! Они вообще-то говорят на немецком, но это такой диалект, что никакой другой немец не поймет их. И я говорила на этом языке. И мама говорила. Мама работала на заводе фарфоровых зубов. Уникальное предприятие — на всю Европу! Подумайте только — завод фарфоровых зубов! Больше, впрочем, там и нет заводов... Вообще-то это длинная история, как мы туда попали... Как-нибудь расскажу, если интересно. Видите ли, папа и мама встретились во время войны в немецком плену. Оба работали у одного хозяина. И вот однажды сбежали. Добрались чудом до гор, там им помогли, укрыли, перевозили с места на место. Так они в конце концов и попали в Лихтенштейн. Это — длинная история... Конечно, как только закончилась война, они решили тут же — домой. Но папа вдруг серьезно заболел, и отъезд пришлось отложить. А потом мама заболела, долги появились, надо было отработать. Так они все откладывали, откладывали. А потом родилась я. И опять надо было отложить... Папа стал работать в нашем консульстве — он ведь тоже знал этот язык! — и там ему говорили, что он может не беспокоиться, что формально наше гражданство тут восстановлено. Так я и выросла там, и в школу стала ходить... Потом папа умер и мы с мамой вернулись... Я знаю, вы не верите. Хм, мне никто не верит. Но это же смешно! Не верят-то не в Лихтенштейн, а в то, что у человека может быть такая биография? Да почему же не может, скажите, пожалуйста, почему не может?..