Это были сумерки открытий. Он их одно за другим радостно обнаруживал и запоминал. А рядом лежала она, спящая и неверная, улыбаясь своим снам и повторяя незнакомые имена. И он любил ее по-прежнему, любил, потому что отодвинулось это кажущееся теперь смешным «вчера», любил, потому что он рождался вновь.
Он любил ее всегда, еще до того, как она стала женой и даже до их первой встречи: она была мечтой, наваждением. Она затем сделалась идолом, фундаментом его «я». Она — как высшее существо — воплощала все меры, все тайны, начало и конец всего сущего, и не было минуты, которая бы до предела насладила, насытила его, «как солнце, скажем, не может насытить моря, как дождь — пустыни». Это была настоящая вера, как вера в совершенство: он неутомимо и радостно шел к нему, зная, что никогда не дойдет. Но он шел, потому что другой дороги и другого маяка не существовало.
Однако все это было.
Теперь он любил ее просто как маленькое капризное существо, игрушечное создание, которое невозможно изменить, не сломав.
«Да, — подумал он. — Это так. Но правда ли то, что было вчера? И со мною ли было? И почему так долго?»
Он задавал себе все эти вопросы с великой беспечностью, с наслаждением впитывая темную тишину. Он знал, что переходит в своем пробуждении ту грань, которая отделяет его, высшее существо, вчерашнего человека, от еще более высшего, чему нет земного названия и что открывается ему теперь с такой поразительной ясностью и простотой. Он знал, что поэтому и легкость, поэтому и уверенность и отсутствие какого бы то ни было сожаления.
Это было, как прощание: вот я покидаю вас, все здешнее, вчерашнее, и нет печали, и нет жалости, потому что это неотвратимо, потому что это желаемо и закономерно. Так мальчик прощается с деревенским детством, в последний раз оглядывает любимое, и в душе его уже не выбор, не клятва, не сожаление, а тихая мягкость, та радостная и грустная наполненность, которая одна лишь определяет самые важные и решительные минуты жизни. «Вот я покидаю без сожаления... Хотя нет, мне немножко все же жаль, вас жаль, вас, что остаетесь. Это сотрется в памяти, я знаю. Но в лабиринтах души сохранится все-таки отзвук, и он будет когда-то возрождаться, и это будут интересные минуты».
Он любил ее теперь потому, что она остается. Он думал о ней с нежностью.
«Что это ты натворила без меня, чудачка? Что было вчера? Ах, горе было, горе, видите ли. Ну-ну... Я узнал, и ты не скрывала, и горе было... Во всяком случае, это стало гранью, отправным пунктом. Что ж — хорошо...»
Память пульсировала, память излучала.
«Ну-ка, ну-ка, как там это было...»
Еще вчера, только вчера он считался капитаном. Когда он шел спать, он был капитаном, а она — его женой. Неверной, но еще женой. «Южные моря, южный загар, шесть месяцев томительного ожидания встречи с тобой. Я шел к тебе, моему совершенству, все шесть месяцев день ото дня. Фундамент моего «я» — грубые камни, но они надежно скреплены ценнейшим раствором — сознанием, что есть ты». И вот — порт, и вот — самолет, и вот — село на зеленых холмах...
«Я не верил ни одному их письму».
Удивительное существо выползло тогда навстречу из какой-то подворотни: костлявая мутная дама с желтыми волосами и прокуренным голосом:
— Ты не ходил бы туда. — И растаяла.
Потом — кто-то поспешный, суетливый, много и неразборчиво говорящий. И — то же самое.
Что-то скверное и опасное кричала ворона.
«Я не верил ни одному их слову».
Он дошел до калитки, открыл и пошел по песчаной дорожке к крыльцу. Поднявшись на две ступеньки, он увидел в углу между подпоркой и потолочной балкой удобно устроившегося паука и маленькую сеть: работа была только начата. Он уже приготовился сощелкнуть наглеца, потому что, во-первых, было уже поздно — осень, а, во-вторых, это попросту возмутило. Итак, он уже приготовился, но его остановили:
— Вы не имеете права! Это нечестно! После всего, как не стыдно!
Он отдернул руку и забормотал что-то:
— То есть как... на каком основании... есть, в конце концов, третье лицо...
— Вы всегда ищете основания! Позор! Никакого третьего лица! Я здесь такой же хозяин, как и вы.
Он отвернулся и стал подниматься дальше, осязая душой, как пахнуло навстречу призабытым: вся жизнь — большая и малая, значительная и косвенная, — все словно закопошилось, задвигало вдруг всеми своими членами, щупальцами, механизмами, заработало, зажило, и воздух пришел в движение и опалил его лицо. Он уже неуверенно взялся за ручку двери, и потянул ее на себя, и вошел...