Никогда, честное слово, я не верил, что мы занимаемся серьезным делом. Бумаги. Поступающие, уходящие. А может быть, можно мимо нас? Мне было сказано: «Вы еще плохо представляете себе специфику управления. А потом, скажите спасибо, что вы — на таком месте. Не каждому молодому специалисту выпадает...» Может быть, я и плохо представляю себе специфику управления. Но где же этот труд-песня, труд-дерзание, труд-радость?..
Горячий трудовой день был позади.
Или — спина Аркадия Ивановича. Она прямо передо мной. И стоит мне где-нибудь вне отдела вспомнить объект «Арк. Ив.», как тут же в сознании обозначается его спина, не слово «спина», а она сама, предметно. Он целый день сопит над бумагами; он все время молчит; он высказывается только в обеденный перерыв, говорит известное, правильное, с чем не поспоришь; он сидит тут уже восемнадцать лет — правда, раньше он сидел у окна, но там дуло, и его стол выдвинули на середину, а у окна поставили шкаф. И все-все это, когда я вне отдела вспоминаю почему-либо о нем, укладывается в предметное понятие «спина Аркадия Ивановича». И — никаких слов.
Вот Юлия Андреевна Зеленицкая. (Ее стол справа; в войну она была санитаркой, людей из огня выносила.) Она — «вся в зеленом». Ужасно любит зеленый цвет. «Насмотрелась я, милые мои, черного да дымного». И фамилия — пожалуйста: Зеленицкая. Вот уж где находка для собирателей значащих фамилий.
На северо-восток дверь шефа; он смотрит на вас так, словно вы в чем-то не хотите признаться, а он знает, в чем, но хочет, чтобы вы признались сами, добровольно; когда он говорит, то постукивает карандашом по столу, поочередно тупым и отточенным концами, и еще ни разу не ошибся... Добрый ведь человек, не кричит, не кипятится, никого не обидел, но зачем он так смотрит? зачем стучит?..
Нурин... Блок... Авдеенко... «Наш отдел»... Но что там было-то?.. Да!
Закат пылал. Все вокруг словно притаилось и приготовилось встречать ночь...
Юлия Андреевна говорит:
— Хотела купить Стасику, внуку, костюмчик, хороший такой, зелененький высмотрела. А он: хочу матроску. Ну, где я ему достану матроску? Все магазины обегала...
— Можно заказать в ателье, — отзывается Нурин, важно так, как будто научное открытие делает. — Тут рядом, у овощного...
— Так ведь там долго, наверно. Да и шьют ли матроски?
— Обязаны. Но есть и другой вариант: скоро на экскурсию поедем, где-нибудь по дороге, может быть, и попадется.
— А ведь верно. Не подумала. Ну...
— Явно не додумано, явно! — досадует Блок, листая что-то. — О каком цехе может идти речь, если фронта работ они не обеспечат.
— Расчеты показывают, что фронт работ есть, — заявляет Нурин. — С расчетами надо считаться.
— Да ведь неверные расчеты. Доказано!
— Они сделаны с учетом перспективы. Там все верно.
Вмешивается, сверкая очками, Авдеенко. Спрашивает так, чтобы все увидели, что он «хитро» спрашивает, «с подтекстом», чтобы подумали: «вот язва этот Авдеенко, вот нигилист чертов, вот критикан»!
— Нурин, вы не помните, в словаре иностранных слов «бифштекс» есть?
— Сосиски есть, — в тон ему отвечает Нурин, дескать, «на-ко, скушай, знай наших».
— Не может быть там этого слова, — серьезно говорит Блок. — Ведь оно, можно сказать, уже и не иностранное.
— А какое ваше любимое блюдо? — Опять Авдеенко.
— У меня нет любимого блюда, — вздыхает Блок.
— По дороге экскурсантов обещали завести в один кабачок, где кормят только грибами. Чудо, говорят...
Ирэна:
— Але! Але!.. Будьте любезны, Альберта... Еще не приехал?.. Да ведь соревнования давно закончились... — Кладет трубку: — Так-так. Ну ладно... — Снова поднимает: — Але! Регина? Есть у меня лишний билет. Есть. Едешь?.. Нет?.. Ах ты, жалость-то какая... — Опять кладет: — Так-так...
Слова Аркадия Ивановича:
— Каждый раз мне, ей-богу, даже прямо как-то удивительно, что вот, мол, простые служащие, обыкновенный народ и — нате вам автобус, нате экскурсовода, нате полное удовольствие на весь день. Когда-то об этом, скажу я вам, и не мечталось даже, мечты и то были проще, скромное, да...
Ага, значит — обеденный перерыв.
Дорога прямой лентой уходила вдаль. Накатанный асфальт ярко блестел; в перелесках этот блеск пропадал и дорогу перечерчивали густые тени.
(И все же — дрянь это «прямой лентой», это «перечерчивали». Дрянь. Боже мой, как меняется мир, уложенный в слова.)
Автобус слегка покачивало. Соседи мои, уставшие после долгого экскурсионного дня, тихо переговаривались. Чувствовалось, что каждый думает о своем.
О чем может думать Аркадий Иванович? О том, что его теперешнее место — потолок? Что он правильно сделал, когда достиг его восемнадцать лет назад и успокоился, потому что понял свой предел и другие тоже поняли?.. Нет, не думает он об этом, давно передумано, — я по спине его вижу, что он думает о чем-то совсем другом. Но о чем?..