Все какие-то потаенные люди, невыявленные, невыявляющиеся. Вот Нурин, который все на свете знает, о чем ни спроси; вот очкастый Авдеенко со своими дурацкими вопросами («какой самый счастливый день в вашей жизни?»); или тот же Блок, серьезно отвечающий на эти вопросы... И «энциклопедичность» Нурина, и паясничание Авдеенко, и дубоватость Блока — все это внешние свидетельства невыявленного, все они «о чем-то говорят». Для выявления нужны «исключительные условия» — так считается. Но разве они, эти «условия», валяются на каждом шагу? И вообще они — из области «художественного»...
Рядом со мной сидела Катя. Она пришла в наш отдел недавно и еще не совсем освоилась: в каждом ее движении, в каждом слове — стеснительность, неуверенность, смущенность. У нее небесного цвета глаза, красивый профиль, длинные, слегка волнистые желтые волосы. Она смотрела в окно автобуса и казалась от всего совершенно...
(Господи! Какая Катя, какие там «желтые, слегка волнистые», какая «смущенность»? Просто...)
...мы возвращались с экскурсии, Ирэна сидела рядом со мной и несла какой-то вздор о том замке у слияния двух рек, что, дескать, хорошо бы его реставрировать, устроить там на современный лад кафе, гостиницу для туристов... Она чернявая, плотная, взбалмошная. И работает в нашем отделе давным-давно, и нравится мне, и у нее этот спортсмен... Уложенная в слова, она становится Катей.
— О чем вы думаете, Катя?
Мой вопрос застал ее, кажется, врасплох. Она смешалась.
(Все-таки дурацкая это штука — «смешалась». Почему, собственно, человек должен именно «смешиваться»? Или там «мешаться»?.. Ничего бы она, скорее всего, не «смешалась».)
У нее — спортсмен. Амбал-перворазрядник. И имя-то какое-то... Как у бульдога Анны Германовны, соседки по даче. Альберт, видите ли. Алик... Он ее бросил, зря она звонит — по три месяца на соревнованиях не бывают. Но она не «мешается». Она говорит: «Ах ты, господи, горе-то какое, повеситься можно». Говорит, зевая. И еще она говорит, что устроит ему «вигвам с мезонином», раз не умеет уйти по-мужски...
(«Смешалась», видите ли...)
Она сказала, что любуется природой, ландшафтом.
— Вы, наверно, впервые в этих местах?
— Да, — ответила она.
— Ну и как, нравится?
— Да, — ответила она...
Она вдруг перестала про развалины замка и, откинувшись на сиденье, закрыла глаза. Но я-то знал, что она вовсе не потому, что спать захотела...
Думай, думай про своего бульдога, голубушка...
Вот и она «невыявленная», и у нее думы. Но уж хоть тут-то, хоть приблизительно знаю, о чем эти «думы».
Вечер был великолепным. Закат то скрывался, когда мы спускались в низину, то опять пылал во все небо, когда поднимались на холм...
(Разумеется, он не мог не «во все небо».)
И вот только небольшой краешек солнца остался плавиться на горизонте. Потом и он пропал, но небо там продолжало пылать холодным оранжевым светом.
(Каково, а!.. И почему такая чепуха? Ведь чувствуешь-то верно, точно, а заговоришь — в уме заговоришь, — и готово: все не то, все дрянь... Ну и черт с ним.)
Пора упомянуть и про второй автобус. Наши кругом вдруг загалдели, что он, наверно, «уже во-о-о-он где» — укатил вперед и не видать. «Конечно! — кричат. — Они там раньше на целый час приедут. Потому что у них автобус, а у нас — колымага: то какой-то ремень полетел, то тросик лопнул».
— И опять Нурину с Зеленицкой повезло. — Это Аркадий Иванович.
— Эй, мыслитель! Тисни про турбюро в газету. У тебя ж там знакомые. — (Я вроде не слышу.) —
— По какому, мол, праву честным труженикам хреновый транспорт дают...
— Ну какая разница, на час позже или на час раньше...
— И это мы слышим от вас, экономиста?!
— Кстати, скажите, какой у вас любимый герой современной литературы?..
Все вокруг потускнело; луга постепенно стали терять краски; в низинах собирался туман. А закат все еще горел...
— Ну, что молчишь? Я ведь не сплю.
— Знаю.
— Так чего ж молчишь? Спрашивай. Или лучше поцелуй. Ведь зачем-то же сел, а?
— Ну, сел...
— Ну, так и целуй. Потихоньку, чтоб никто не видел. Боишься?
— Почему это именно «боишься»? .
— Да-да, дружочек, боишься. Ходишь, с таким видом, все думают — «мыслитель»! А ты просто робеешь, боишься всех. Так?.. Я бы не побоялась, я бы, если бы захотела... Вот возьму и закурю. Дай-ка. Курить хочу. Не бойся, не зашумят: я — в рукав.