Работал он в колхозе учетчиком, бухгалтером, кладовщиком, а под старость, когда стал путаться при счете, — сторожем. Воевал недолго — уже летом сорок второго года после ранения в живот пришел домой.
О нем, разумеется, рассказывали большей частью истории смешные и нелепые. Но рассказывали без ехидства или злобы, без намерения высмеять или принизить его, а скорее просто так, для увеселения публики и чтобы самому потешиться; но, между прочим, и не без некоторой гордости иногда, особенно перед приезжими, словно желая показать, что вот, мол, — наш, а какой знающий и грамотный. И еще замечалась у рассказчиков про Власа какая-то едва уловимая осторожность — ни увеселять, ни потешаться, ни выражать чрезмерную гордость они как бы не решались, — потому что всю жизнь Влас озадачивал земляков.
В далеком детстве Власа с ним произошел случай, который он помнил до малейших подробностей по сей день и от которого — в этом были уверены все — и произошла его страсть к чтению: ведь наследственной она не была — ни отец его, ни дед, никто из родни вообще, в том числе и дети, ничем особенным в этом отношении не отличались от других, хотя лицом были схожи («решаевскую породу» можно было узнать) и все как один, подобно Власу, слыли людьми негромкими, в меру прямодушными и работящими.
Это было еще до первой германской войны, в глухую Бахровскую пору, когда вокруг деревни стояла дремучая тайга, когда в жаркие лета все разъезжались семьями по заимкам и деревня пустела, а зимой ее заносило по крыши снегом, и на долгие месяцы она впадала в морозную беззвучную спячку; когда со всеми обрядами праздновались свадьбы и праздники, вроде языческой «кукушки», «вербочки» или Ивана-Купалы, и пьяные мужики от избытка дикой воли и силы набегали на соседние деревни, чтобы подраться; когда леса были полны зверья, а река — рыбы, и правили этими угодьями леший да водяной, а в каждом доме жил домовой, и деревенские колдуны водили со всей этой сатанинской ватагой тайную дружбу.
Власу Решаеву было восемь с небольшим лет, когда он однажды погожим летним днем вышел переулом в лес и заблудился.
Его ждали день и ночь, а на утро подняли всю деревню. Три дня носились по лесу верховые, оглашая окрестные лога и боры криком и выстрелами, но безуспешно. А на четвертый день к обеду он вдруг объявился сам — вышел из лесу к тому же переулку. Он был худ, весь изъеден мошкой, ноги — в кровоподтеках, одежда изодрана, но лицо его было спокойным. Он шел неторопливо, не обращая внимания на шарахающихся от него старух и любопытные лица сверстников; он, казалось, совершенно не слышал крика бегущей к нему матери, а когда очутился в ее объятиях, то тут же уснул и спал все время пока его несли к дому. Затем его мыли, переодевали в чистое, кормили, расспрашивали, но он молчал, и его все время клонило ко сну. И тогда мать уложила его, и он проспал больше суток.
Он молчал целую неделю — напрасно мать водила его к знахарям и к попу. И все уже решили, что он онемел, как вдруг однажды под вечер, когда все разбрелись спать по сеновалам да амбарам, он сказал сидевшей над ним матери:
— И никакой я не немой.
В припадке радости она кинулась было звать отца, но Влас остановил ее:
— Я одной тебе только скажу. И чтобы ты никому не рассказывала, никому-никому.
И она вернулась к нему и, испуганно глядя на него, прошептала:
— Ладно, милый, ладно, не скажу, никому не скажу.
И тогда он поведал ей странную историю о том, как услышал в лесу женский голос, звавший его по имени и похожий на голос матери, и пошел на него, и вот увидел женщину, которая будто бы увела его к себе в дом, а дом тот был «синий-синий» и весь в цветах, и они с этой женщиной играли на поляне возле дома, и было хорошо и совсем не хотелось есть; и не страшно ему было нисколько, потому что не только голосом, но и лицом та женщина была похожа на мать; и не слышал он ни криков, ни выстрелов, и вообще получалось по его рассказу, что вовсе за это время не минуло четырех ночей, а был один светлый день.
— Господи! — ужаснулась мать. — Да где же это было-то? Да кто ж это был, Власка?
— Знаешь кто? — Влас внимательно посмотрел на нее и еле слышно выговорил: — Хозяйка.
Она отшатнулась, закрестилась:
— Какая хозяйка? Матушки родные! Да это ж вам, поди, Максимов этот наговорил, наплел, змей припадочный. Ой, не зря бабы говорили, не зря! Спортил, змей, малого!
Жил тогда в Бахрове ссыльный учитель Максимов. Лет через шесть-семь после этого случая с Власом он замерз в тайге — сбежать, говорят, хотел.